или нет?» — стал думать он, пытаясь определить это по лицу Льва Владимировича. Но заниматься наблюдениями уже не было сил.
XIII
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Утром у себя на диване Вирхов долго валялся, как был, одетый, — он лег, не раздеваясь, — и оглядывал свою крошечную комнатку, то погружаясь в грезы, то снова просыпаясь и пытаясь вспомнить вчерашнее. Комнатка на Арбате, в переулке, была оставлена ему одной знакомой, жившей обычно круглый год на даче, и он никак не мог привыкнуть к чужой коммунальной квартире, откуда сквозь жидкие переборки и тонкие двери сюда доносились малейшие шорохи и голоса, отчего комнатка казалась еще меньше, еще незащищенней, и милый ее уют, наведенный хозяйкой-художницей, раскрашенные темперой стены, три старых портрета, высохшие цветы, несколько уцелевших старинных вещиц не помогали ему почувствовать здесь себя вполне спокойно, не помогали работать. Он повернулся на скрипучем матрасе, окинул беглым взглядом стол, разбросанные по не му листы черновых набросков, успел заметить, что почерк у него последнее время от систематических неудач сделался нервным, едва ли не разваливается, как у больного афазией, и поспешно встал, надеясь, что в чашке на подоконнике найдется вода, — в горле от вчерашних возлияний была страшная сухость.
Воды не оказалось. На столе лежала растрескавшаяся половинка черного хлеба. Вирхов с трудом, нажав на ребро стола, отломил кусок, погрыз его, соображая, что делать. Руки и все тело немного дрожали, и голова, хоть и не болела, была неясной. Сначала у него возникла мысль пойти позавтракать к своей московской бабушке, жившей недалеко, у Киевского вокзала, потом он представил себе, что придется вести какой-то разговор, что-то отвечать на ее беспокойные вопросы о службе (о том, что он собирается увольнять ся, она, конечно, не знала), за которыми легко угадывались постоянно терзавшие ее опасения, что из внука ее ничего не вышло, что он —
Стараясь не греметь замками и не встретиться с соседями, он, не умываясь, выскользнул из квартиры (его комната была первой от входа) и дворами, торопливо, избегая даже полупустых в этот утренний час переулков, пошел к Смоленской: ему почему-то казалось, что редкие прохожие оглядываются на него и усмехаются его похмельному виду, и он хотел немного прийти в себя и разогреться, прежде чем выйдет на людное место. На часах у Смоленской была половина десятого. Тогда, не раздумывая, механически, словно давно уже решил это, он подошел к телефону-автомату и набрал номер.
Таня была простужена, он сразу понял по голосу; она почувствовала это еще накануне, а вчера, когда они возвращались от отца Владимира, пошел дождь со снегом, внезапно похолодало, она основательно продрогла, и сегодня у нее уже температура. Вирхов спросил, может ли он зайти навестить ее. Она согласилась (он не ожидал этого), тем более что ей нужно было передать книжку ее напарнице- переводчице; может быть, он возьмет на себя труд сделать это.
Через полчаса, умеряя дыхание, — подыматься надо было по бывшей черной лестнице, — он уже звонил у двери в Большом Сергиевском переулке. Открыла пожилая высокая, державшаяся очень прямо, исхудалая, седая, но как будто немного подкрашенная дама. Он вошел в прихожую, где стояли комодец с овальным зеркалом и шкафчик красного дерева с хрустальной и какой-то еще иной посудой за стеклом.
За полуотворенной двустворчатой дверью мелькнула мужская полная фигура; кажется, в домашнем халате и шлепанцах. Лысая голова задержалась на несколько мгновений в проеме и смущенно скрылась, рассмотрев постороннего.
— Вы к Тане? — осведомилась исхудалая дама. — Прошу вас, раздевайтесь, проходите, она вас ждет.
Заглянув предварительно за дверь, она пропустила его затем в маленький коридорчик и оттуда указала комнату налево, а прямо были еще одни двустворчатые двери и за ними большая комната с зеркалом в рост, столом и ампирными или в этом роде диваном и креслами, в одном из которых сидел с ногами хорошенький светленький мальчик с кошачьей мордочкой и рисовал, одним глазом поглядывая на пришедшего.
— Таня, к тебе пришли, к тебе можно? — крикнула дама.
— Да, пожалуйста, проводи, мама, — отвечала Таня, голосом простуженным, но похожим, как теперь понял Вирхов, на голос матери.
Вирхов вошел в узкую, заставленную комнатку, где на кушетке, под пледом, в зеленом стеганом, но, пожалуй, давно не новом халате лежала, полуопершись на руку, Таня.
— Не подходите, не подходите близко ко мне, чтобы не заразиться, — попросила она, когда Вирхов хотел было подойти. — Садитесь вон там, — она указала подобие другой кушетки, стоявшей напротив, чуть наискось к этой. — Вы уже познакомились? — перебивая себя, обратилась она к матери. — Катерина Михайловна, Николай… Владимирович, — представила она их друг другу.
Вирхов был польщен и тем, что она вдруг вспомнила его отчество (сам он помнил твердо, что не говорил его ей, — значит, она специально спрашивала у кого-то еще), и тем, как любезно, светски- благожелательно кивнула ему мать.
Еще раз улыбнувшись, мать вышла, прибавив:
— Если тебе будет нужно, Татя, позови меня или попроси Николая Владимировича.
— Мама сегодня прямо верх любезности, — понизив голос, заметила Таня, услышав, как мать тщательно закрыла от сквозняков створки дальней двери в прихожую. — Расточает улыбки, поклоны. Вообще, когда захочет, она это умеет. Все ее подруги так обычно и считают, что она — эталон настоящей светской дамы. И все мои знакомые тоже обычно от мамы в восторге и почти обязательно кончают тем, что начинают
Вирхов представил себе мальчика с кошачьей мордочкой, рисующего в соседней комнате, и попытался отыскать в нем черты Льва Владимировича.
— А почему вы здесь, а не у Натальи Михайловны? — спросил он. — Там же теперь пусто. Вам там было бы спокойнее.
— Маме удобнее здесь, — отвечала она. — Иначе она стала бы бегать каждый день туда. И кроме того, ведь сын здесь, мне хотелось быть к нему ближе. Он и так от меня отвыкает. Они очень влияют на него. Они развлекают его, закармливают. Лев Владимирович и Михаил Михайлович, мамин муж, водят его в кафе, на просмотры в закрытые клубы, к литераторам. Они как сговорились. Они все по-прежнему в пре красных отношениях друг с другом. Михаил Михайлович знает, что мне это неприятно. Я много раз просила маму как-то изменить это, и все равно все впустую.
Вирхов не совсем понял, что к чему, и больше того, — что-то здесь должно было бы смущать его, но снова, как и вчера, и третьего дня, напряженность ее тона, откровенность, с которой она рассказывала о вещах сомнительных, показались ему свидетельством большой душевной свободы, на какую сам он был не способен. Несмотря на то что это открывающееся ему многообразие уже захватило его, он все же сделал еще попытку сопротивляться.
— Все-таки вам наверняка было бы там лучше, — сказал он. Ничего, что маме пришлось бы труднее, может, это пошло б в конечном счете на пользу и ей, и вашему сыну. Ну немножко уставала бы она больше, зато такого давления на вас и на него не было бы.
— Что делать, мы должны поступаться собой, — возразила она.
— Зачем это здесь?
— Так надо. Если вы не понимаете этого, тем хуже для вас. Это надо чувствовать. Это крест. Это самое простое — уйти, сбежать от этого, уйти в монастырь, например. Что может быть проще. А вы
