смуглей, но «больше»? Разве что ростом малость выше. Гримаса стрелка не укрылась от полковника. Дюбретон рассмеялся:
– О, простите мне невольный каламбур. Больше? – фамилия моего сержанта.
Больше? кивнул Шарпу.
– Отдай им оружие, Патрик.
– Благодарю вас, майор. Значит ли ваш жест, что между нами заключено перемирие?
– Что-то в этом роде, сэр.
– Мудро.
Дюбретон любовно огладил возвращённый ему карабин. Может, на плечах француза и красовались эполеты полковника, но сноровка в обращении с оружием чувствовалась солдатская. Он обратился к Харперу:
– Вы говорите по-французски, сержант?
– Я, сэр? Нет. Гэльский, английский, испанский…
Казалось, Харпер не находит ничего странного в разговоре с вражеским офицером посреди монастыря.
– Прекрасно. Больше? может объясниться по-испански. Могу я попросить вас двоих постоять на страже, пока мы обсудим кое-что с майором?
– Не вопрос, сэр.
Дюбретон схватился за сумку с деньгами и подтащил её к той, что принесли Шарп с Харпером:
– Этот вьюк ваш?
– Наш, сэр.
– Золото?
– Пять сотен полновесных гиней.
– Ого! Выкуп?
– Да, за девушку, сэр.
– Пятьсот за одну? Кому-то она дорога. У нас три.
Полковник замолчал, достал сигары с обрезанными кончиками, предложил Шарпу. Тот вежливо отказался. Повозившись с трутницей (
– У нас три. Включая мою жену.
– Мне жаль, сэр.
– И мне. – голос полковника, ровный, безучастный даже, не вязался с неожиданно жёстким выражением лица, – Ничего, Дирон поплатится.
– Дирон?
– Сержант Дирон, величающий себя ныне маршалом Потофе. Хороший кашевар, но человечишка дрянной.
Полковник покусал губу и осведомился:
– Как, по-вашему, сдержит он слово?
– Сомневаюсь.
– Вот и я тоже. Но приходится рисковать.
Повисло молчание. Тихо было в монастыре. Тихо было за его пределами. Шарп извлёк часы. Двадцать пять минут двенадцатого.
– Вам назначалось точное время, сэр?
– Назначалось. – Дюбретон выпустил клуб дыма, – Одиннадцать двадцать пять.
– А нам – четвертью часа раньше.
– Для повара у Дирона мрачновато чувство юмора. Вероятно, он надеялся, что мы перестреляем друг друга. И едва не оказался прав.
Шарп был с ним согласен. Чудом не передрались.
– Могу я поинтересоваться, как ваша жена попала к Потофе?
– Отребье устроило засаду на обоз, следовавший из Леона в Саламанку. Никто не ждал вероломства от парней в нашей форме, и бандитам достался солидный куш военных припасов, а также три офицерских жены, ехавшие провести Рождество с мужьями.
Дюбретон прошёл к запертой двери на западной стороне, подёргал её и вернулся к Шарпу:
– Мне знакома ваша фамилия. Талавера? Бадахос? Тот самый Шарп?
– Наверное, да.
Дюбретон по-новому оценил винтовку Шарпа, кавалерийский палаш на перевязи, шрам и заключил без всякой, впрочем, враждебности:
– Я оказал бы моему императору изрядную услугу, убив вас, майор Шарп.
– Думаю, я тоже сослужил бы хорошую службу британской короне, отправив на тот свет вас, сэр.
– О, я уверен в этом! – засмеялся полковник с гордым бесстыдством человека, знающего себе цену.
– Сэр! – Харпер показывал на часовню. Там что-то грюкнуло и заскрипело.
Дюбретон отбросил сигару и подобрался:
– Сержант Харпер, вправо!
Повинуясь жесту полковника, ирландец занял позицию правее и чуть позади офицеров. Обратным движением кисти Дюбретон отправил Больше?? влево:
– Что внутри, майор?
– Часовня, перегороженная решёткой. В решётке – калитка, но она на замке.
Дверь распахнулась, и перед мужчинами предстали две девицы, со смиренным видом застывшие в реверансе. Постная мина недолго продержалась на их мордашках. Прыснув, они скрылись в часовне и вскоре вынесли во двор стол. Одна стрельнула глазами на Больше?, затем на Харпера, и, повернувшись к подружке, с напускным восторгом изобразила в воздухе нечто огромное. Обе захихикали. Объявилась третья. Она поставила у стола табурет, поприветствовала офицеров всё тем же реверансом и послала им воздушный поцелуй.
Дюбретон вздохнул:
– Что бы ни измыслил Потофе, наш удел – терпение.
Ботинки гулко затопали в церкви, и двор заполнился служивыми в испанских, французских, английских и португальских мундирах. На мушкетах их блестели примкнутые штыки. Насмешливо косясь на Шарпа с Дюбретоном, они частью выстроились перед часовней, частью заняли боковые галереи. Весёлые девицы почётным караулом окружили стол. На них были только коротко обрезанные рубашонки, и Шарпу подумалось, что им, должно быть, чертовски холодно.
– Mes amis! Mes amis! – густой сочный бас рокотал под сводами часовни. Секунда – и его обладатель показался в дверном проёме:
– Mes amis!
Раскатистый низкий голос плохо вязался с внешностью крикуна: малый рост, заплывшее жиром тело. Толстячок шустро подбежал к столу, распростёр объятия и повторил:
– Mes amis!
Его ноги облегали высокие блестящие ботфорты и белые лосины, которые, казалось, вот-вот лопнут на пухлых ляжках. Необъятное брюхо выпирало из-под цветастого жилета, застёгнутого, очевидно, с большим трудом. Надежду соединить петли с пуговицами форменной синей куртки, украшенной вязью золотой канители, её владелец давно потерял и просто перехватил на манер пояса золотым же кушаком, в то время как другой кушак, красный, был приспособлен в качестве аксельбанта, свешиваясь с правого плеча. На шее, под лесенкой подбородков, болтался опять же золотой крест с эмалью.
Бывший сержант Дирон, возведённый самим собой в маршалы, снял шляпу с пышным белым плюмажем, явив Шарпу с Дюбретоном добродушную физиономию перекормленного херувима. Сходство Потофе с ангелочком усиливал окружавший голову редкий венчик светлых кудрей. Дирон обратился к Шарпу:
– Parlez-vouz Francais?
– Нет.
Херувимчик погрозил стрелку пальцем:
– Вы учить ф’ганцузский! Хо’гошенький язик! Сп’госить полковник! – он улыбнулся Дюбретону, как
