сквозь мрак судьбы в самое сердце, порой, казалось, что я сражаюсь — одна! — против демонов целого мира, порой, мне — гордо и горько — думалось, что ангелы света с мечами в руках стоят на моей страже, порой, мне грезилось, что от моей жизни зависит — стыдись! — будущее планеты, что моя судьба — охо- хо! — перекресток мира…
Ко мне подошел человек, одетый клоуном. Он распространял билеты благотворительной лотереи: «Мадемуазель, один билет! всего 5 франков! Стоит потереть монеткой вот здесь и, если вам повезет, вы увидите сумму в Г0 тысяч франков».
Какая удача! Сейчас я проверю — отвернулась от меня фортуна или не отвернулась? Я купила билетик, стерла ребром монетки облатку из тонкой фольги и увидела… пять нолей. Без выигрыша. Клоун печально развел руками: «Пять франков небольшая потеря, мадам.»
Неужели мне придется прожить обычную человеческую жизнь? Как все? Постареть, заболеть и однажды— бац — умереть?
Когда пришло время рассчитаться с официантом, я нечаянно опрокинула на себя недопитую чашку кофе и испортила кофейным пятном светлую юбку из муслина.. Ага! А вот мои мелкие неприятности остались при мне. Что ж, если бутерброд всегда и везде падает вниз только намасленной стороной, значит есть надежда, что в баккара — так же подряд — выпадет нужная карта. Таков закон подлости.
Я промакнула салфеткой сырые глаза и рассмеялась. Официант не понял моей веселости, ведь — как нарочно — закапал дождь, а я, конечно, была без зонтика. Мне всегда не везет.
На следующее утро мы с адвокатом съездили в Берн, в Швейцарский национальный банк, где после утомительных процедур, о которых скучно рассказывать, мне выдали стальной сверкающий кейс из личного сейфа отца… там была куча бумаг, пленок, фотографий, в которые я не стала вникать. Мэтр Нюитте при мне сделал копии с каждого документа и я поставила кейс на место. Он обещал все изучить в течении недели. И я смогла наконец вернуться на Форе за отцом.
А еще через неделю я побывала на кладбище в Сен-Рафаэле.
Никогда еще я не видела столько цветущих роз… казалось, их стебли растут из самой глубины взглядов умерших. Вытягивая шеи, те кто умер, пытаются глазками бутонов разглядеть тех, кто пришел на их могилы.
Кладбище находилось на склоне кипарисной горы у самого синего моря.
Издали обилие мраморных плит походило на каменный лес.
Солнце пышет огнем, и перламутровый жар поджигает обелиски вспышками льда. Розовый туман цветущих кустов стелется по кремнистым аллеям. Кипарисы, как зеленые урны с прахом родителей. Только навесы плюща похожи на плющ.
Смотритель провел меня к фамильному склепу и с заученной скорбью открыл вход в печальный павильон с узкими витражами, через которые на каменный пол падали шафранные полосы солнца. У стены стояло распятие с мраморным Христом, напротив — четыре могильных надгробия: дед, его жена, моя бабушка, их сын… крайней плитой было надгробие моей мамочки, на котором был выбит католический крест в полукольце из терновых роз, а ниже на латыни — ее артистическое имя:
РОЗАЛИ РОЗМАРИН
и больше ничего, ни дат рождения и смерти, ни настоящего имени.
И еще одна странность — на всех плитах красовались резные медальоны с гербом старинного рода: змея, оплетающая ручку овального зеркала, а на могильной плите моей мамочки вместо медальона вмуровано само овальное зеркальце, в котором я увидела свое отражение. Красные глаза тлели слезами.
Я провела там больше часа. Я впервые в жизни пыталась молиться, но не знала необходимых по этому слу-L чаю слов и только плакала и слушала шум моря, который явственно доносился до склепа со всеми подробностями прибоя: вот волна набегает на берег, вот катится назад. Как бесконечна его тяжесть и каким лазурным младенцем оно играет с бирюзовой галькой. Море молится вместо меня.
Разглядывая распятие я глуповато боялась задеть его рукой, вспоминая как в детстве раскокала вдребезги амурчика в доме проклятой тетки… А это кто? И я с умилением вдруг обнаружила — слезы высохли — что у основания креста, в зазоре пола, сквозь ранку пробился мой любимый лилейный вьюнок и, поднимаясь вверх, опутал нежными кольцами ноги Спасителя, целуя белоснежными чашечками Христовы раны.
Мертвый Иисус смотрел на меня сквозь закрытые веки.
Я пришла сюда вброд через море крови, но ни одна красная капля не забрызгала чистое зеркало, на моей совести всего одна смерть, нечаянная гибель пестрой кукушки, которую я накормила отравленным зерном.
Я поднялась с колен.
Когда смотритель закрыл за мной склеп, я еще долго гуляла по кладбищу, так оно было прекрасно и безлюдно, одна среди роз, кипарисов и облаков, в дурмане звучащего моря. И в один прекрасный миг, я вдруг разгадала тайну своей жизни: если есть на свете одержимые дьяволом, те, кто так долго и тщетно искали моей смерти, то есть и другая сторона медали — одержимые Богом!
Я Герса, что означает — одержимая Богом.
Эпилог
Однажды, поздней осенью, под вечер, я ехал в трамвае № 23 по Беговой. В это время я уже перебрался из Санкт-Петербурга в Москву, учился в пищевом институте, жил в общежитии для студентов. Перебрался в тайной надежде — вдруг кто-нибудь, где-нибудь да и узнает меня на улице. Помашет рукой. Окликнет. Хлопнет по плечу.
Привет! Правда, я несколько изменил свою внешность, и вы понимаете почему. Я все еще боялся.
Так вот, когда трамвай помчал по Беговой, и меня прижало к стеклу, я вдруг увидел странное сооружение, которое отступило в глубь улицы — желто-ядовитое помпезное здание с колоннами, с конями на углах, с квадригой Аполлона над античной крышей. Боже! Но ведь именно его я видел тогда в кошмарном сне, когда лежал в бассейне и искал Марса! Трамвай промчал дальше. Видение скрылось. Я кинулся к выходу, с трудом дождался следующей остановки, и почти бегом вернулся назад. Но почему я не замечал его раньше? Сколько раз уже ездил мимо? Чем ближе я подходил к странному сооружению, тем больше замедлял свой шаг, тем сильнее стучало сердце. Как во сне я вступил в гадкий запущенный скверик из уродливых тополей. А вот и разгадка — летом густые кроны скрывали фасад, а сейчас — листопад, осень, голые ветки, хмурое небо, все насквозь… не без ужаса я застыл перед скульптурной группой: два мальчика купающие коней в чугунной воде. В том сне я пролетел так близко над их головами, что заметил даже белый помет голубей на черных волнах, плечах и гривах.
Я боялся подходить ближе и все же заставил себя выйти из сквера к фасаду здания. Все было точь-в- точь как во сне. Шпиль. Фигуры вздыбившихся коней на углах. «Вам плохо?» — спросил прохожий — так помертвело мое лицо. «Нет, нет, но что… что это?»
«Ипподром», — ответил он с удивлением и покачал рукой в сторону касс: «Там можно купить билет. До конца бегов почти два часа. Вы вполне успеете, молодой человек.»
Как сомнамбула, механическим болванчиком на прямых ногах, я прошел к стене, где были проделаны норы, машинально купил билет. «А программку, мужчина!» Купил и программку. Прошел вдоль великолепного фронтона, поднялся по кровавой ковровой дорожке к резной двери, протянул плоский билетик с головой коня.
«Это казино», — осадил швейцар и показал нужную дверь.
Когда я вошел в колоссальный вестибюль — я еле устоял на ногах от волнения: именно сюда влетел я в тот час жуткого сновидения, вон там, вверху, — мимо античных статуй — под грозным лепным потолком я косо летел до края стены, а затем стал винтообразно спускаться вниз к головам двух старых гардеробщиц- гарпий, которые неподвижно сидели за прилавком на стульях у ячеистой стены для сумок.
Я поднялся по мраморной лестнице к камере хранения и узнал тех старух, увидел разложенные тут же, между венозных рук, пачки сигарет на продажу.
Теперь — налево. Там должен быть кассовый зал, из которого короткий прямой коридор ведет на трибуны… Так и есть! Только во сне не шибал в нос запах сортира, где за распахом двери угрюмо и открыто
