вдруг — молнией — вспомнил свой мучительный единственный сон: я стою, словно статуя с живыми глазами, на пилоне храма, на склоне Панопейского холма с видом на Фокид-скую долину с развалинами старой крепости.
И мне стало жутко, а вдруг все сказанное незнакомцем — чистая правда? Но… но боги не ездят в трамвае, не компостируют билет, не учатся в пищевом институте, не живут в общежитии. Они правят миром!
— Но боги не живут так как я, — сказал я, — они правят миром. Тут у тебя неувязка, Гипнос.
— Да. Наше время прошло. Только ты и Аид не хотели с этим смириться.
— Я!?
— Бедный, бедный Гермес. Я все понял — ты ничего не помнишь. Аид лишил тебя памяти, чтобы ты мог убить Герсу.
— Почему?
— Потому что ее можно убить только нечаянно, а если знать, кто она есть на самом деле, ничего не получится.
— Не тяни! Я кажется что-то помню. Какой-то Пано-пейский холм, долину в Фокиде…
— Там когда-то стоял твой главный храм, Гермес! Мы не раз гуляли с тобой по крыше, любуясь панорамой и вдыхая запахи жертвоприношений… Сейчас там сплошные развалины.
— Ты ушел в сторону, Бог, — я опьянел, и уже сам был захвачен таким поворотом событий.
— О, это был великий замысел. Заговор двух богов. Ты хочешь спросить с какой целью? С тем, чтобы вернуть власть олимпийским богам. Хотя бы тем, кто остался в живых после Герсы.
— Да кто она? Черт побери!
— Ты и это забыл? Герса убила Зевса!
— Зевса! Никогда я не слышал о том, что Зевс был убит… — сказал я в растерянности.
— Одну минуту, — мой собеседник отвернулся к соседнему столику, где спиной к нам громоздился какой-то бородатый толстяк, — Боря, прими ставки.
— Да, — бородач живо повернулся и записал в блокнот: двойной ординар в восьмом и девятом. Восьмерка — Тантал, девятка — Лета. Четыре по пятьсот.
Это был букмекер. Ну и рожа! Не лицо, а бурдюк с вином, красное пузо Силена… И я поймал себя на том, что прекрасно разбираюсь в ипподромовском сленге. Так кто же я — бог или букмекер?
Я был в полнейшей растерянности.
Но кто бросит в меня камень? Этот сумасшедший был единственным, кто узнал меня.
Букмекер принял ставку.
И Пшнос. вонзил в меня взгляд белых глаз, настолько был водянист зрачок, на миг мне показалось, он — слеп.
— Слушай и вспоминай, Гермес!
Первым об опасности возвестил оракул в Дельфах. Он объявил, что настало время гибели всех олимпийских богов, и что гибель Олимпу грядет от Дрепан, что… Но ему не дали договорить, толпа закидала жрицу камнями. Все боялись, что Зевс услышит эти кощунственные слова и метнет перун, не разбираясь в том, кто говорил, а кто только слышал… Даже сама Афина, покровительница Дельф, в святилище которой убили оракула, не стала никого преследовать за святотатство. Только один ворон…
— Ворон? — переспросил я, вспомнив как сам был вороном.
— Да, ворон, который жил в кроне священного вяза неподалеку от оракула, полетел прямо на Олимп к Зевсу и сообщил ему о страшном пророчестве. А когда был выслушан, добавил в конце, что умирая, жрица сказала: отданное всегда будет взыскано, а сказанное слово — исполнится. Но страх вещей птицы только лишь рассмешил Дия: кто может грозить ему, повелителю мира и громовержцу! И он сжег молнией крылатого вестника. Я сам видел как это случилось.
— Ты подглядывал за Зевсом?!
— Нет, — за его снами… Словом, ни мудрая Афина, ни сам всемогущий Зевс не прислушались к вести о скорой гибели Олимпа. Мы никогда не учимся на своих ошибках, Гермес. Так еще раньше просчитались и боги Египта: Гор, Сет и богиня неба Нут, все трое заткнули уши, когда вещий сокол принес в клюве говорящего скарабея из Нубийской пустыни, который сказал богам, что земля стала тяжелее в два раза, оттого, что беременна новыми богами. Только один Озирис поверил тогда скарабею и отправился вслед за соколом на край земли, к жерлу огнедышащей Этны, чтобы перебить всех новорожденных, но опоздал — земля уже родила новую землю — Гею.
Вскоре после смерти оракула, рыбак по имени Диктис поймал в свои сети у острова Сарин, напротив мыса Дрепан, ивовую корзинку, которая плыла по волнам.
— Корзинку! — воскликнул я, пугаясь сам не зная чему, видно стопка выпитой водки ударила в голову.
— Да, обыкновенную плетеную корзинку из ивовых прутьев, в которой пастухи держат овечий сыр на пастбищах. Рыбак вытащил корзинку на берег, а когда открыл — обнаружил в ней еле живую девочку и змею, которая охраняла младенца, обвив ноги. Рыбак убил змею камнем и отнес ребенка своему брату — царю острова Полидекту, у которого не было детей. В его доме и выросла Гёрса.
— Но кто дал ей такое имя? — перебил я рассказчика.
— Никто, Гермес. Это имя было написано на пеленках ребенка. Когда царь достал девочку из корзины, на дне ее увидели пергаментный свиток, исписанный непонятными буквами и зеркало…
— Зеркало! — мое восклицание было настолько громким, что толстый букмекер лениво повел ухом в нашу сторону.
— Маленькое зеркальце на короткой ручке, но не из полированной меди, а из зеркального стекла. Таких зеркал до этого в Греции не было, и потому стало ясно, что дитя принадлежит к знатному роду. Полидект не мог нарадоваться красоте найденного ребенка, а пеленки, в которых лежало дитя, были из такой тонкой ткани и так богато расшиты, что слуги царя говорили между собой, — наверное, она дочь самого Зевса.
А ведь уже первый поступок Герсы мог бы сказать много о тайне ее рождения, но люди и боги ослепли. Еще младенцем она ножкой толкнула статую Зевса в домашнем святилище и та раскололась на части. Служанки в ужасе кинулись вон, а когда на крики явился царь, то увидел, что дитя, смеясь, играет головкой разбитого божества.
— Головка из розового бисквита? — сорвался с моих губ вопрос, который я сам совершенно не понял.
— Нет, из карарского мрамора. Слуги сочли это дурным знаком, а Полидект — нечаянной шалостью несмы-шленного дитя. Увы, Гермес, Эллада верила в свою вечную молодость! Никто не мог заподозрить Герсу в том, что она вырастет и свергнет олимпийских богов, что мы будем с тобой сидеть за грязным столиком на краю света и пить дешевую водку. Ведь она была так прекрасна! Стоило ее ивовую колыбель вынести из дворца в сад, как все цветы распускались в полную силу и оплетали прутья живыми гирляндами. На ее плач слетались птицы и приносили в клювах плоды, как богине. Посмотреть на такое чудо сбегались и слуги, и пастухи. Я сам видел, как пестрый дрозд кормил ее гроздью винограда.
Уже в детстве с ней случилось несколько удивительных происшествий. Именно в то самое время жители острова страдали от набегов страшного чудовища Зифо-на, человека с головой вепря и чреслами осла. Когда-то он был пастухом в Аргосе и подглядел, как великая богиня Гера, жена Зевса-громовержца, купается обнаженной в ручье Кана, в том самом священном ручье, который восстанавливал ее девственность после близости с Зевсом. Зифон спрятался посреди своего стада, которое подогнал поближе, но овцы заблеяли и выдали святотатца. Разгневанная Гера превратила пастуха в чудовище и окружила его роем бесноватых мух, которые своими укусами возбуждали похоть несчастного.
— Мух! — перебил я рассказчика. — Ты хочешь сказать, что его донимали мухи, кусали, кружились над головой, ползали по лицу, заползали в глаза?
И вновь я не понимал собственных слов, и почему я это спрашиваю.
— Именно это я и говорю, Гермес. Мухи стаями кружились над ним, донимали укусами, возбуждали похоть, которую он не мог утолить ни с одной женщиной. Гера была мастерицей проклятий! И чудовище разрывало на части каждую женщину, которую встречало на своем пути. И вот однажды Зифон проник во дворец Полидекта и ворвался с ножом в комнату, где спала маленькая Герса…
Тут над ипподромом раздались частые удары колокола.
