? Вашбродь! Ну неужели даже когда в нас стреляют отвечать нельзя? – Черкасов уже замучился объяснять одно и то же в каждом каземате, но терпеливо пытался донести до матросов суть приказа: – Ну вот представьте: увидел японский миноносец какую то тень. Ни дистанции до неё, ни скорости он определить не может. Стреляет минами наугад. Шанс попасть – почти нулевой. А мы уходим. Значит ему надо почти вслепую нас обогнать и снова выйти в атаку. В темноте то! Потеряет он нас наверняка. А вот если вы палить начнёте: можете не сомневаться, все японские миноносцы с округи сбегутся, пустят мины и нам будет гроб с музыкой. Так что если мину в борт получим – пали изо всех стволов, чтобы не зазря погибать, но до этого момента – ни–ни! Поняли? – Поняли, ваше благородие, не извольте беспокоиться! – нестройным хором ответили матросы. – Ну и слава Богу! – Старший артиллерист побрёл в следующий каземат.
Но главная ответственность сейчас лежала не на комендорах. Всё или почти всё зависело от мастерства рулевых. Лучшие из оставшихся встали сейчас к штурвалам, рядом обязательно находился штурманский офицер, (если не погибли оба, как на «Бородино» и «Громобое»), ну и командиры так же неотлучно были на мостиках. Броненосцы построились в две колонны и нужно было держась только за кормовой огонь впередиидущего мателота не потерять строй, не вывалиться из него, не угодить тараном в свой корабль и не получить таранный удар от кого то из товарищей. Пока всё удавалось, но ночь ещё только начинала вступать в свои права и впереди были несколько часов адского напряжения и нервотрёпки. – Шемяков, голубчик, – не стеснялся перейти на панибратский тон Эссен, разговаривая с рулевым, – Только удержись за хвост «Победы», только удержись! Георгия получишь точно, обещаю! И от меня лично червонец. И двойную винную порцию до конца службы. Только удержись, братец! Но матросу Максиму Шемякову было сейчас глубоко плевать на все кресты и чарки. На всё золото мира ему было начхать. Только бы удержаться за этим, впереди идущим фонарём, не потерять его, выжить самому и хорошо сделать то, чему он так долго учился. Всё тело, всё сознание было сейчас у него нацеленно только на одно – удержаться, не потерять. И никаких дополнительных стимуляторов не требовалось. Просто рефлексы, выработанные многомесячными тренировками, управляли сейчас всем организмом рулевого. И он держал штурвал, он впился глазами в кормовой огонь идущего впереди броненосца и держал строй. Просто держал строй… Благо, что ночные переходы без огней были не раз отработаны ещё в Индийском океане, но кто знает, как пройдёт всё сейчас? Сейчас… Когда нарушена связь, измождены люди, когда за ошибку последует не «неудовольствие адмирала», а мина в борт… Ночь – спасительница, она может скрыть корабли своей непроницаемой темнотой и вражеские миноносцы так и не найдут своих целей. Ночь – предательница, она даёт возможность врагу подобраться незамеченным и атаковать в упор. Безнаказанно атаковать… Пока всё шло без происшевствий, темнота надёжно скрывала русскую эскадру и вражеские миноносцы, отогнанные в сумерках крейсерами и истребителями русских, пока не могли найти в бескрайних просторах Японского моря ни одного крупного корабля (а любой крупный корабль здесь и сейчас мог быть только русским). Но после часу ночи взошла луна. Её свет на глдади моря был серьёзным подспорьем для «охотников». Благо, что это был уже «умирающий месяц» – Рожественский специально продержал эскадру на Бонине лишнюю неделю, чтобы не входить в пролив при полной луне. – Ууу, выглянуло «Волчье солнышко», – с ненавистью отзывались о ней матросы. Но пока всё обходилось без эксцессов. Под покровом ночи русский флот, на всякий случай отвернув восточнее своего прежнего курса, уверенно двигался на север шестиузловым ходом. Скорость была ничтожно мала и дело даже не в том, что двигаясь «потихоньку» далеко не уйдёшь – корабли могли прибавить ещё пару узлов, но в этом случае из огрызков дымовых труб полетели бы искры, а то и пламя могло вырваться. И такой корабль стал бы в ночи просто маяком для рыщущих вокруг японских миноносцев. Приходилось идти с минимальной скоростью. А управлять на такой большим кораблём значительно труднее (недоверчивый читатель пусть вспомнит как плохо слушается руля медленно едущий велосипед). Именно по этой причине малопобитые и вполне «свежие» «Полтава», «Сисой Великий», «Наварин», «Адмирал Нахимов» и «Громобой» с «Баяном» были отпущены вперёд десятиузловым ходом, с приказом повернуть назад когда рассветёт. Заодно и японские миноносцы оказались в более сложной ситуации для поиска и атаки.
? Справа по корме крейсер «Мацусима»! – услышал Секи голос сигнальщика. – Что? Какого дьявола ему здесь делать? – не поверил командир оглядываясь. Но силуэт корабля уже выскользнул из полосы света восходяшей луны и только какая–то смутная тень растаяла в темноте. – «Мацусима», точно, господин капитан второго ранга: высокий полубак, одна труба, одна мачта, – оправдывался молодой сигнальщик. – Идиот! Это русские! Немедленно разворот всему отряду! Четыре миноносца, получив сигнал головного, дисциплинированно легли на обратный курс, искромсали своими форштевнями море в ближайших окрестностях вдоль и поперёк, но «Аврору» (а это была именно она) так и не нашли. К тому же луна как раз в это время скрылась в облаках.
А вот её систершипу «Палладе» повезло куда меньше…
Семён Тищенко был несказанно рад, когда перед прорывом из Порт–Артура его оставили на крейсере, а не списали в десант, как основную часть прислуги малокалиберной артиллерии. Его пушку, вместе с тремя другими, оставили на корабле. Он прошёл вместе с «Палладой» до Мадагаскара, подхватил там лихорадку, провёл две недели на госпитальном «Орле». Ещё немного и отправили бы его в Россию на «Малайе», но дела пошли на поправку, молодой и здоровый организм малоросса победил болезнь и долечивался он уже по пути на Дальний Восток в лазарете родного крейсера. Всю дорогу до Африки и обратно его готовили как запасного наводчика семидесятипятимиллимерового орудия: комендоров было мало, а его мелкая «пукалка» в эскадренном бою ценности не представляла. Достаточно быстро СемЁн освоил новую артсистему и на равных состязался в учебных стрельбах с «природными трёхдюймовщиками». С началом сражения, командир крейсера Сарнавский приказал убрать в низы всех лишних, в том числе и прислугу мелкой артиллерии. Всё равно от них толку пока не было, а люди ещё наверняка пригодятся в дальнейшем. И почти два часа матрос Тищенко просидел не видя боя, но прекрасно слыша его. Когда в «Палладу» одно за другим посыпались попадания, находиться внизу стало совершенно невыносимо – казалось, что каждый взрыв последний. Казалось, что сейчас сталь не выдержит и крейсер опрокинется и пойдёт ко дну. Поэтому приказ подняться наверх и заменить у орудия убитого наводчика Семён воспринял с огромным облегчением и немедленно взлетел на верхнюю палубу. Дым, огонь, жужжащие вокруг осколки и палуба не только забрызганная кровью, но и ещё хранившая на себе местами обрывки конечностей не прибавляли жизненного оптимизма, но комендор немедленно включился в бой. Слившись с пушкой он стал посылать снаряды во врага как будто делал это с самого начала сражения. Семён успел пострелять и по «Микасе», и по японским миноносцам, и по крейсерам адмирала Дева, но бой неумолимо катился к завершению. «Паллада», вместе с остальными, повернула на юг, на соединение с основными силами. Огонь был прекращён и команда «имела время обедать». Только сейчас Тищенко ощутил, как зверски он проголодался за эти несколько часов. Да и не он один. Весь плутонг изошёлся на слюну, пока дожидались посланного к ревизору за консервами и сухарями матроса Блыкина. А тому пришлось выстоять здоровенную очередь – не только расчёты их пушек хотели есть. Но зато по возращении «гонца» был повод для радости – мичман Изенбек, заменивший тяжело раненого ревизора, по случаю победы расщедрился и, с благославения командира, выдал полуторные порции. Банки вскрывались дрожащими от нетерпения руками и вот наконец можно было «расплатиться» с организмом за многочасовое напряжение. Семён ел свою порцию забыв об окружающем и думая только… Да ни о чём не думая. Жевал консервированную говядину, грыз сухари и наслаждался именно этим. Тут к Тищенко подошёл земляк и друг, минёр Сидор Склеменок. Этот молодой ещё парень имел на удивление старое лицо: глубокие морщины и ноздреватая кожа заставляли выглядеть двадцатидвухлетнего мужчину лет на пятьдесят. Матросы шутливо называли Склеменка «старухой», но он не обижался. Матросом он был толковым и дело своё знал. Товарищем был тоже хорошим. – Давай за мной в кильватер, – шепнул он Семёну. Комендор торопливо оглянулся – начальства рядом не было. Можно было следовать за загадочно подмигнувшим другом. Быстро спустились в минное отделение, где их ожидал третий земляк – Антон Бухвалов, а так же импровизированный стол, на котором красовались бутылка дешёвого рома, кусок солонины, сухари и даже немного вяленой рыбы, которую Склеменок выменял у местных на Бонине. – Сидай, друже! – улыбнулся Бухвалов наливая ром в кружки. – Хорошо устроились, братва, – улыбнулся Семён подсаживаясь по–турецки к перевёрнутым ящикам, игравшим роль стола, – Откуда такое богатство? – Ты не спрашивай, ты поднимай, – весело загоготали друзья. – Это я завсегда! Ну что, за прорыв и Владивосток? – Ага! И за житомирщину нашу! Скорее бы туда попасть! – Накаркаешь! До России бы догрести. Ну, вздрогнули! Душистая и крепкая жидкость растекалась по организму, принося сладостную
