беленому боку печки, и никуда больше не ходить. Но в баньку Сабурину хотелось не меньше, поэтому он не позволил себе расслабиться, а, выслушав инструкции хозяйки и прихватив в сенях ведра, направился к колодцу за водой.
Избранница
Лишь оказавшись в тепле человеческого жилища, Света поняла, что замерзла, и идея Сабурина по поводу баньки не казалась ей больше неуместной. От волос и кожи пахло сыростью и еще чем-то неприятным – смыть этот запах хотелось как можно быстрее. Ящик с документами Света бережно поставила на подоконник. Она обязательно изучит его содержимое, прочтет все до последней строчки, но чуть позже, без суеты. А пока нужно помочь бабульке с ужином…
У них с Тихоновной уже давно все было готово. В печи томилась тушеная картошка, набирались особенного печного духу пышные блины, залитые сладкой домашней сметаной. На столе стояла тарелка с кружочками колбасы и полупрозрачными ломтиками сала, в глиняной мисочке лежали соленые бочковые огурчики, ждала своего часа бутылка водки. Изголодавшейся за день Свете не терпелось быстрее приступить к дегустации этого сельского великолепия. Терпение подходило к концу, когда наконец распахнулась дверь и Сабурин торжественно сообщил:
– Дамы, баня готова!
Никогда раньше Свете не доводилось мыться в настоящей деревенской бане, поливать себя горячей водой из алюминиевого ковшика, вдыхать смолистый воздух, а в конце, когда уже становится совсем невмоготу от жара, заворачиваться в шершавую льняную простыню, пить прохладный березовый сок и бездумно сидеть на пороге предбанника, рассматривая окрашенное красным закатное небо. Кажется, она могла бы сидеть так целую вечность, если бы не Сабурин. С этим не расслабишься, ему и дела нет до чужих слабостей, у него вместо мозгов калькулятор. Одно слово, «математик»…
– Белоснежка, хватит тут рассиживаться! – Сабурин навис над ней черной тенью, заслонив полнеба.
– Тебя-то самого никто не торопил, – буркнула она, поправляя на груди простыню.
– Так ужин стынет, – в его голосе послышалось раскаяние. – Есть охота, ты не представляешь как.
Света представляла. Отчего ж не представить, если сама принимала участие в приготовлении ужина.
– Сейчас, – она встала, – ты иди, я переоденусь.
К тому моменту, когда она вошла в хату, Сабурин и бабушка Тихоновна уже сидели за столом. Рядом на подоконнике за горшком разлапистой герани притаился толстый кот. Он не сводил янтарных глаз с угощений и явно планировал какую-то диверсию.
– С легким паром, внучка, – Тихоновна поставила перед Светой тарелку, полную дымящейся картошки, щедро посыпанной укропом. – Скоро и яишенка пожарится.
– Ну, за хозяйку! – Сабурин ловко откупорил бутылку и разлил водку по трем маленьким граненым стаканчикам.
Света водку не любила, но сегодня был какой-то особенный вечер, уютный и… безопасный. Хотелось хоть на время сбросить с плеч груз забот и воспоминаний и просто расслабиться.
Водка пошла на удивление легко, пощекотала нёбо, теплой волной стекла в желудок, и Свете почти в ту же минуту стало хорошо.
– Ты закусывай, девонька, – Тихоновна вытерла уголочком платка губы, подсунула ей мисочку с огурцами.
Света благодарно кивнула, откусила кусок от смачно хрустящего огурчика и поняла, что голодна не меньше Сабурина. Картошка с укропом оказалась просто упоительно вкусной. И жаренные на сале невиданно оранжевые яйца, и даже магазинная колбаса. Никогда в жизни Света не ела ничего вкуснее. Не было в ее воспоминаниях такого момента, когда хотелось не просто есть, а наслаждаться, ни в чем себе не отказывая, не думать о диете и о неминуемом похмелье, потому что она не только ела, но и пила, и с каждой стопочкой на душе становилось все легче, все спокойнее. Она даже помогла коту совершить диверсию. Когда Тихоновна отлучилась из-за стола за очередным деревенским разносолом, Света бросила ему кусок колбасы, а потом и еще один. Кот умял угощение в три секунды и теперь смотрел на Свету взглядом преданнее собачьего.
Кроме кота, на нее смотрел еще и Сабурин. Хотя вернее сказать – посматривал. Взгляд у него был задумчивый и какой-то рассеянный. Света решила, что это от водки. А потом водка как-то внезапно закончилась, и на место легкой расслабленности пришло едва ощутимое уныние, отражение которого Света заметила в серых сабуринских глазах.
– А у меня самогоночка есть! – Тихоновна спрятала пустую бутылку под стол и покосилась на гостей хитро и выжидающе. – Самогоночка-то – она получше водки будет. Я ее на двенадцати травах настаивала, чтоб польза была и уму, и сердцу. Нести, что ли?
– Неси, мать! – оживился Сабурин, и пока бабушка ходила в сени за настоянной на двенадцати травах самогоночкой, подмигнул Свете и бросил коту большой шмат сала.
Самогонка оказалась необычной, палево-непрозрачной, с желтовато-зеленым отливом, наверное, из-за травок. Света все порывалась спросить, что за травки, но как-то не получалось: приходилось то пить, то закусывать, то рассказывать слегка захмелевшей Тихоновне, как живется там, в городе. А потом, когда непривычно вытянутая, скорее всего старинная, бутыль опустела почти полностью, им вдруг захотелось петь – всем троим. Пели то, что знала хозяйка, большей частью русские застольные: про мороз да про калину, а еще щемяще-трогательную «Виновата ли я?». Свой голос Света практически не слышала, он терялся в сплетении сабуринского хорошо поставленного баритона и бабулькиного задорного сопрано, от которого наевшийся от пуза кот временами вздрагивал и удивленно смотрел на сидящих за столом гостей.
Самогонка, угощения и песни закончились далеко за полночь. Позевывающая, но все еще удивительно бодрая Тихоновна ушла в другую комнату «стелить гостям дорогим», кот перебрался с подоконника на печку, Сабурин вышел на крылечко «подышать свежим воздухом», а Света принялась убирать со стола. Ей тоже хотелось «на свежий воздух», хотелось посидеть рядом с Сабуриным, послушать тишину, посмотреть на звезды, но ее никто не приглашал, а напрашиваться она не стала. Девушка мыла руки, поливая себе из алюминиевой кружки, когда откуда-то из глубины дома послышался голос Тихоновны:
– Все, ребятки, идите спать! Время-то уже, чай, позднее.
Оба, и Света, и Сабурин, не сговариваясь, вернулись на кухню. У дверей, ведущих в комнату, Сабурин галантно посторонился, пропуская ее вперед.
В комнате горела настольная лампа, освещая тусклым оранжевым светом расстеленную постель. Кровать была знатная: железная, с позолоченными шишечками, застеленная самодельной, расшитой васильками простыней, с высоченными подушками и призывно откинутым ватным одеялом в таком же, украшенном васильками, пододеяльнике. Света огляделась в поисках еще одной кровати, но больше ничего не нашла.
– Не нравится? – Тихоновна поймала ее растерянный взгляд. – Ты не смотри, Светланка, что кровать старая. Эта кровать о-го-го какая удобная, и сны на ней снятся сладкие, и вообще… – старушка отвернулась, принявшись взбивать и без того пышные подушки.
– А где?.. – Света хотела спросить, где же еще одно спальное место, но Сабурин опередил ее, легонько толкнув в бок, сказал преувеличенно бодрым голосом:
– Ну что, жена, выбирай, где спать будешь: у стены или с краю?
Жена?! А, вот в чем дело… Они ж сами так представились, чтобы возникло меньше вопросов. Только ведь ночевать в Зябровке они не собирались, а теперь вот как выходит…
– С краю, – Света многозначительно посмотрела на Сабурина. Ничего, сейчас Тихоновна уйдет, а они как-нибудь по-родственному разберутся, кто где будет ночку коротать.
– Спокойной ночи, детки, – Тихоновна озорно улыбнулась, попятилась к выходу. – А я на печке лягу, кости старые погрею. Мешать вам не стану, вы не волнуйтесь.
– Мы и не волнуемся, – буркнула Света, но старушка ее уже не услышала.
– Эх, ядреная у бабульки самогонка, – Сабурин зевнул и принялся стягивать футболку.
– Эй, ты что делаешь? – Света растерянно наблюдала, как из-под футболки показалось сначала сабуринское пузо, а следом весьма рельефный торс.
– Спать в одежде неудобно, – отшвырнув футболку, он потянулся к ремню.
– А где ты собираешься спать?
– Ясное дело где – на кровати, как всякий уважающий себя человек. Всю жизнь мечтал поспать на перине.
– А я?
– А что – ты?
– Где буду спать я?
– Ты будешь спать с краю, сама же так решила, – он расстегнул ремень, и Света поспешно отвела глаза, принялась рассматривать васильки на льняной простыне. Васильки были как живые, любо-дорого посмотреть, гораздо более любо, чем разглядывать волосатые сабуринские ноги. Вообще-то, ног она как раз и не видела, но если у мужика волосатая грудь, то и ноги обязательно должны быть волосатыми, а еще кривыми…
– Ты стесняешься, что ли, Белоснежка? – кровать тихо скрипнула, одеяло с вышитыми на нем васильками поползло куда-то вверх. – Если стесняешься, можешь свет потушить, я разрешаю.
Разрешает он! Тоже еще разрешатель нашелся! Точно она девочка маленькая и мужиков в трусах никогда не видела! А она видела! И не только в трусах, а даже без трусов, пару раз… И свет выключать не будет, назло врагам!
Одежды на Свете было не так чтобы очень много, но она провозилась с ней гораздо дольше – руки дрожали, наверное, от настоянной на двенадцати травках самогоночке. Коварная вещь – эта самогоночка, ох коварная… Рефлексы нарушены, стыдливость забыта, ну почти забыта.
– Двигайся! – Света потянула на себя край одеяла и, толкнув по-барски разлегшегося Сабурина в бок, потянулась к лампе.
В разлившейся по комнате темноте послышалось недовольное ворчание и скрип кровати – барин изволил подвинуться. Сделав глубокий вдох, Света нырнула под тяжелое одеяло.
Под одеялом оказалось жарко и тесно, а все из-за наглого сабуринского тела. Тело было горячим и не так чтобы слишком волосатым, во всяком случае, бедро. Или не бедро?.. В темноте ориентироваться приходилось только на ощупь, а это, как ни крути, не самый лучший способ. Лучше затаиться, дождаться, когда Сабурин уснет, а потом как-нибудь, тихой сапой, отвоевать себе кусочек жизненного пространства.
– Спокойной ночи, Белоснежка, – затылок обожгло горячее, пахнущее двенадцатью травками дыхание. Захотелось отодвинуться, но двигаться было некуда – она и так висела на самом краю.
– Спокойной, – буркнула Света и зажмурилась.
В деревенских домах особенная тишина, она какая-то абсолютная, не нарушаемая бубнением соседей за стенкой, журчанием воды в трубах, тарахтением телевизора. С непривычки тишина кажется чуждой и опасной. Наверное, поэтому Света, горожанка до мозга костей, тихо взвизгнула, когда эту абсолютную тишину нарушило наглое «ку-ку». Мало того что взвизгнула, так еще и прижалась к чему-то горячему.
– Это часы с кукушкой, – горячее оказалось сабуринской рукой. Рука скользнула вверх по Светиному бедру, перебралась на талию, замерла на плече. – Не бойся, Белоснежка, я защитю тебя от всех кукушек.
Это по-детски наивное «защитю» вдруг одним махом смяло бастион Светиной добродетели. И рука, все еще поглаживающая ее плечо, и мускулистое бедро, каким-то непостижимым образом оказавшееся поверх ее ноги, и горячее дыхание с запахом двенадцати травок больше не казались чужими и наглыми…
Кукушка еще куковала, а они уже самозабвенно целовались под жарким, расшитым васильками одеялом. Неутомимой птице пришлось не один раз высунуться из часового нутра со своим сакраментальным «ку-ку», пока они наконец решили отдать должное сну на настоящей перине…
Утро началось странно: не с назойливого треньканья будильника, а с петушиного крика. Откуда в Москве петухи?..
Света потянулась, зевнула и открыла глаза. На низком беленом потолке плясали солнечные зайчики, расшитые занавески колыхал легкий ветерок, пахло чем-то вкусным, Сабурина рядом не оказалось. То есть его не было не просто рядом, а даже в комнате. Сердце испуганно сжалось, а потом взгляд остановился на часах с неугомонной кукушкой – часы показывали половину девятого утра. Драгоценное время уходит, а она дрыхнет! Света выбралась из-под одеяла, торопливо натянула одежду, застелила постель, вышла из комнаты.
У печи суетилась Тихоновна. Несмотря на вчерашние возлияния, выглядела бабушка бодро, если не сказать свежо.
