– Проснулась, внучка! – Она широко улыбнулась. – Ну, как спалось на новом месте?
В вопросе не было никакого скрытого смысла, но Света все равно покраснела, вспоминая, как им с Сабуриным спалось.
– Спасибо, Тихоновна, замечательно, – сказала она и нисколько не погрешила против истины: ночь и в самом деле была замечательной.
– А то ж! – Бабушка взмахнула деревянной ложкой, которой разводила тесто для блинов. – Это ж вам не город, здесь воздух – дыши не хочу.
– А где, – Света осмотрелась, – где Са… мой муж?
– Так на дворе где-то. Может, умывается. Он сказал, что надо торопиться, да все жалел тебя будить.
Жалел будить… На душе стало легко и радостно. Раньше ее никто не жалел, даже в таких вот бытовых мелочах. Захотелось сию же минуту отыскать Сабурина, сказать что-нибудь незначительное, но такое, чтобы он сразу понял – как она ценит эту его заботу.
На дворе было свежо и солнечно, от вчерашней непогоды не осталось и следа. А она солнцезащитные очки дома забыла. Ладно, это не беда, им все равно скоро уезжать.
– …Арсений, да что ты, в самом деле?! – Голос Сабурина доносился из-за покосившегося сарайчика, Света невольно затаилась. – Да, я решил помочь той самой чокнутой девице! – Дышать вдруг стало больно. – А что ты хотел? Три тысячи баксов на дороге не валяются, и дурехи, готовые разбрасываться такими суммами, попадаются не каждый день. – Горло сжало что-то холодное и шипастое. Света прижалась затылком к влажной стене сарайчика. – Кто сказал, что я особо заинтересован?! Кем там можно заинтересоваться?! Просто у меня работа такая…
Дальше Света слушать не стала. А что слушать, если и так все ясно: и про чокнутую, и про три тысячи баксов, и про сабуринскую работу… Просто у него работа такая, специфическая, а она – дура! Ведь знала же, что все это из-за денег…
Обида душила, не давая вздохнуть полной грудью. Чтобы унять боль, Света зачерпнула из стоящего здесь же, на крылечке, ведра студеной воды и плеснула себе в лицо. Стало зябко и колко, сжимающие грудь тиски слегка разжались.
К тому моменту, когда Сабурин вернулся в дом, она уже успела взять себя в руки. Ей даже удалось улыбнуться, когда он, не стесняясь Тихоновны, по-хозяйски чмокнул ее в шею, и не врезать по его самодовольной небритой роже, когда, уже наедине, в полумраке сеней, он прижал ее к стене и облапил, как безмозглую деревенскую девку. Ничего, она все понимает – у него работа такая… Ей сейчас о другом надо подумать. О том, как она будет дальше одна со всем справляться. Времени в обрез, осталось меньше двух суток, а она еще ни на шаг не приблизилась к разгадке того, как можно найти эту проклятую Слезу ангела.
С Тихоновной они прощались как с родной. Старушка даже всплакнула, по очереди расцеловала их с Сабуриным, перекрестила на дорожку, махнула сухонькой ручкой вслед отъезжающей машине. Света немного полюбовалась окрестностями Зябровки, которые при свете дня выглядели вовсе не так уныло, как показалось вчера, и с легким душевным трепетом открыла ящик с документами.
– Не хочешь терять времени? – Голос Сабурина раздражал.
– Угу, – отвечать ему не было сил, – просмотрю по дороге…
Почерк был ей не знаком, но Света точно знала, что эти торопливые, сползающие вниз строки много лет назад написала ее мама…
«…Он был красив как бог. Никогда раньше я не встречала таких необычных мужчин. Волосы черные с благородной проседью – соль с перцем, небрежно длинные, блестящие. Подбородок такой, что невозможно отвести от него взгляд, – четко очерченный, решительный. Бледность, о которой в дамских романах пишут – аристократическая. А глаза, господи, что у него были за глаза!.. Мне трудно их описать, я их просто не помню. Помню только, что они какие-то необычные, заглядывающие на самое дно твоей души. Я тогда еще испугалась, что он все про меня поймет. Для человека с такими глазами не может быть никаких тайн…
Этот клиент оказался первым иностранцем в списке моих жертв. Раньше я работала с командированными, большей частью провинциальными лохами. Их мне было не жалко. Они, эти вонючие, потные мужики, урвавшие из семейного бюджета деньги на дорогую шлюху, не заслуживали снисхождения. Затрапезный гостиничный номер, продавленная кровать, сырое постельное белье, похотливые взгляды, слюнявые губы, жадные руки… С ними я никогда не спала. Призывные взгляды, обещание райского блаженства и пару капель клофелина в стакан дешевого пойла. Они отключались, так и не поняв, что происходит. Мне хватало времени, чтобы очистить их бумажники.
Этот мужчина был совсем другим. Он разговаривал по-русски почти безупречно, с едва уловимым, дразнящим французским акцентом. От него пахло дорогим одеколоном и деньгами. У него было много денег – я успела заглянуть в его бумажник, когда он расплачивался в ресторане. Но главное не акцент, не парфюм и не деньги: в нем чувствовалась какая-то тайна, что-то такое, что не позволяло назвать его жертвой, то, что делало его самого охотником.
Это казалось необычным, интриговало и выбивалось из привычного расклада вещей. Он пригласил меня к себе – единственный предсказуемый момент. Я была особенной, мимо меня не мог пройти ни один мужчина. Не прошел и этот француз…
Его люкс разительно отличался от тех номеров, в которых мне доводилось работать. Не было сырых простыней, дешевого пойла и мерзкого запаха порока. На столе стояли живые цветы, французское шампанское в серебряном ведерке, клубника со сливками – тогда я впервые попробовала клубнику со сливками. Тревожно мерцали медленно оплывающие свечи.
Он смотрел на меня так, как не смотрел раньше ни один мужчина. Я забыла цвет его глаз, но так и не смогла забыть, как он на меня смотрел, точно душу наизнанку выворачивал. И я решилась…
Он стал моим первым мужчиной. Смешно, я – прожженная бестия, клофелинщица и аферистка – умудрялась сохранять невинность в этом чертовом городе. Я зарабатывала умом и сноровкой, но никак не собственным телом. Хотя, надо думать, телом было бы безопаснее…
Он удивился – я точно это помню. Помню, как расширились его зрачки, как напряглась спина, а на влажный лоб упала длинная прядь волос. Но удивление длилось недолго, он принял мой дар как данность, тут он ничем не отличался от остальных мужиков. Нет, кое-чем отличался – он был щедрее.
До сих пор не могу забыть хруст пяти стодолларовых купюр, которые он положил на столик рядом с бутылкой шампанского. Помню, как что-то больно царапнуло кожу, когда мужчина хозяйским жестом погладил меня по щеке. Его равнодушное «мерси». Это «мерси» меня и добило. Не деньги, а лощеная аристократическая вежливость, не позволяющая говорить шлюхе, что она шлюха, но позволяющая предлагать ей деньги за ночь любви. С этого момента он перестал быть для меня мужчиной, а стал клиентом, очередной жертвой.
Дальше все произошло, как обычно: милая улыбка, трепетный взмах ресниц, и клофелин в бокале французского шампанского. А еще липкий страх, что он догадается. Не догадался, позволил превратить себя в беспомощную жертву.
Я забрала все, что показалось мне ценным: деньги, золотые запонки, прихватила даже флакон духов, тех самых, французских. На прощание я его поцеловала. Маленькая блажь оскорбленной женщины – прощальный поцелуй.
Я уже хотела уходить, когда увидела это – старинный перстень, крупный полупрозрачный камень в неброской, мне показалось, железной оправе. Может, самая обыкновенная дешевка, память о любимом дедушке, а может, что-то стоящее. Я плохо разбиралась в камнях, но точно знала, что этот камень мне нужен…
…Все люди совершают ошибки. Моя ошибка оказалась роковой. Я поняла это, когда убили Эльку, мою единственную подружку. Элька лежала посреди комнаты и казалась большой фарфоровой куклой – такой белой была ее кожа. Я так и не поняла, что ее убило, но точно знала, что это убийство и что связано оно со мной. Это произошло из-за перстня, который я, жадная идиотка, теперь носила, не снимая.
Я убралась из города в тот же день, месяц отсиживалась в Выборге, в дешевой съемной халупе. Мне понадобился месяц, чтобы понять, что с перстнем я не расстанусь ни за что на свете, пусть из-за него убьют хоть десять Элек, что отныне я его хозяйка и его рабыня. Была и еще одна новость – забеременеть можно от разового случайного секса. Я решила, что это плата за перстень, и не стала делать аборт…
…Отец меня осудил, но позволил вернуться. Я была его единственным ребенком, он не мог поступить иначе. Он же не знал, что девочка изменилась…
…Они пожирали меня, высасывали все соки: камень, который с каждым днем становился все ярче, все живее, и существо, которое росло в моем животе. Камень я боготворила, а существо ненавидела. Когда оно родилось, ничего не изменилось. Нет, стало только хуже. Это была девочка, уродливая, непохожая ни на меня, ни на своего отца. Орущая дни напролет кукла с кроличьими глазами, прозрачной кожей и белыми волосами. Я отказалась кормить ее грудью, я вообще отказалась брать ее на руки. Если бы не отец, я бы оставила ее в роддоме. Но он настоял, и мне приходилось делать вид, что я нормальная мать. Пеленки, распашонки, молочные смеси… Как же я ненавидела ее! С каждым днем все сильнее. Я даже знала причину своей ненависти – ревность. Камень любил этого белобрысого заморыша больше, чем меня. Я чувствовала его любовь кожей, видела, как камень наливается жизнью и воркует, как только я приближаюсь к дочери. Честное слово, он пел ей колыбельные. Он пел, а мое бедное тело корчилось в судорогах.
Говорят, есть вещи, которые сами выбирают себе хозяина. Теперь я верю, что это правда. Камень сделал свой выбор и сейчас методично избавлялся от меня – случайной владелицы. Я противилась этому как могла. Я все еще надеялась и даже решилась на убийство…
Я стояла над детской кроваткой с подушкой в руках. Прижать подушку, досчитать до ста – это будет легко…
Камень мне не позволил.
Теперь я знаю – его нельзя украсть или отобрать силой. Он обязательно отомстит. Он уже придумал наказание за ослушание…
Мне не страшно. Наоборот, без перстня с каждой минутой становится все легче. Смерть – это освобождение, я хочу умереть. Осталось только решить как…»
Рене де Берни. Прованс. Зима 1100 г.
– Значит, все-таки вернулся, – Гуго недобро улыбается и салютует мне кубком. В кубке плещется вовсе не вино, я это точно знаю. – А у нас здесь, как видишь, перемены, – его костлявая лапа по-хозяйски ложится на плечо Клер.
Клер вздрагивает, смотрит на меня с обреченностью приговоренного к смертной казни. Она изменилась, моя маленькая девочка: со щечек исчез румянец, теперь они бледные и запавшие, в некогда васильковых глазах тусклым пламенем горит какое-то незнакомое, мутное чувство, губы скорбно поджаты, роскошные волосы убраны под строгий чепец, а тонкие руки беспомощными птицами лежат на огромном животе.
– Видишь, – Гуго ловит мой взгляд, – ждем первенца. Два года господь детей не давал. Я уже было начал волноваться, а потом заметил, что уж больно часто моя дражайшая супруга наведывается в Лисий лес к старой ведьме.
От этих слов Клер съеживается, а я вижу, как похожие на орлиные когти пальцы Гуго впиваются в ее худенькое плечо. В моей душе закипает ярость, та, что позволила мне выжить сначала у стен Антиохии, а потом еще в доброй сотне стычек.
– От бремени избавлялась, – свободной рукой Гуго сжимает подбородок Клер и всматривается в ее безучастное лицо, – думала, я не узнаю, хотела лишить меня наследника.
Его когти оставляют на нежной коже красные следы. Чтобы не убить брата на месте, прячу руки под стол, нервно верчу на пальце перстень. Перстень нагревается, я чувствую, как мечется моя жизнь, заключенная в камне.
– Но Гуго не проведешь, посадил ее под замок, и вот, гляди-ка – случилось чудо, моя бесплодная женушка понесла, – рука-лапа с плеча Клер спускается на ее живот.
Я уже знаю, что убью этого зверя. Двоим нам не ужиться, а уезжать из замка я не собираюсь.
– А ты изменился, Рене, – Гуго понимающе улыбается, – стал настоящим воином в этой своей Палестине. Я даже начинаю тебе завидовать. Небось золота награбил немерено. Хватит, чтобы купить новый замок?
Золота хватит, но я предпочитаю промолчать, смотрю только на Клер, пытаясь поймать ее ускользающий взгляд, ободрить, дать понять, что больше никогда ее не
