— Понятия не имею.
В наш разговор встревает Мария.
— Но ведь теперь он может её купить! Именно это он и сделает! Сунет ей пятёрку и отдрючит где- нибудь за складской тарой. Спорим, так и будет!
— Нет, Мария. Уж это он точно не будет делать. Всё что угодно, но только не это!
Мария только сегодня прибилась к нам снова после того, как два месяца пытала счастья где-то в пригороде. Мария у нас — дива. Так она сама говорит. Решительная женщина семидесяти двух лет от роду. Расплющенное лицо, какие бывают у балаганных боксёров. Старческое повествование — история о девушке, которая сбежала из дома ради любви. У неё есть фотография, на которой ей двадцать два года. Очень красивая.
Её отстранили от дела, вывели из обращения, хотя мужчинам всё равно, кого трахать, — ночь уравнивает возможности, к тому же Мария была когда-то самой желанной шлюхой Монмартра. Так она говорит. Здесь у нас каждый рассказывает о себе легенды. А я им всем верю.
Мария всё ещё продолжает предлагать себя. Но никак не находится охотников быть сценой д ля этой актрисы. Поэтому она бедная. Она мёрзнет. Иногда это трогает моё серд це. Но я бы ни за что не подложил её под себя. Тьфу, чёрт! Она по полдня рассказывает про Париж.
— Меня любил сам Генри Миллер!
Так она говорит. Я думаю, она толком и не знает, кто он был-то ли художник, то ли композитор. Да это и правда не играет роли. А кого в Париже не отымел Генри Миллер?
Шлюхи редко оказываются на улице. Они — народец бережливый и пужливый. Но чтобы представить Марию хозяйкой квартиры? А может, теперешнее её лицо как раз и говорит в пользу её утверждений. Она рассказывает о лукулловских оргиях, о щедрых Великих Моголах, о сверкающих жемчужных ожерельях, красной камчатной ткани и о всяком таком. Может, и правда, была у неё золотая пора. Вполне возможно. Но теперь она вся проржавела, а сам вид старых женщин меня тяготит. Одной Меховой Анны уже слишком много, а скоро в их стан перейдёт и Лилли.
Да, ещё один тип сегодня объявился, чей вид меня сильно раздражает.
Это Эрих со своей гитарой, трубадур с задушевным взглядом. Старый хиппи. Длинные светлые локоны и запутанная слипшаяся борода. Он «старьёвщик», а не бездомный. У него где-то есть нора. Где — никто не знает. Но когда ночи становятся холодными, его не доищешься. А чтобы предложить кому-нибудь помощь — такого за ним никогда не водилось.
Это такой тип, который смотрит, как над крепостью кружит стая чаек, и ждёт, когда две из них столкнутся. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Реликт начала семидесятых, свинюшка с двадцатью восьмью семестрами германистики! К тому же, хлебая суп, он вываливает язык наружу — терпеть не могу. Шёл бы он отсюда!
— Тибет вон в той стороне!
Я показываю приблизительное направление и пинаю его гитару.
— Что-что?
— Сваливай давай!
После короткого обмена ругательствами он сваливает с неожиданной готовностью.
Фред храпит. Луна, сокращённая на четверть, бледнит края облаков. Такое небо я уже видел. Оно висит, написанное маслом, на вилле Штука — думаю, работа Римершмида. Метис щёлкает пальцами.
— Эй, я горжусь, что я метис…
Да-да… Он поправляет свой потешный жёлтый жакетик.
— Я вам ещё не рассказывал свой вчерашний сон?
Не-е-ет…
— Ну так вот, вы мне всё равно не поверите, это самый горячий сон за всю мою жизнь, брутальной интенсивности сон. Итак: стою я в такой низине, да? — что-то вроде Восточной Фрисландии — громадная равнина, и вот я там стою — хм… — в спущенных штанах — и заткнул дыру в плотине. Вы ведь все знаете сказку про мальчика, который заткнул дыру в плотине пальцем и предотвратил катастрофу, да? Так вот, я делаю то же самое, но не пальцем, а моим толстячком — ситуация и впрямь непривычная, а? Все мужики убежали за подмогой — это я поясняю обстоятельства, — а теперь следите! Наверху, на плотине, стоят молодые женщины из деревни и танцуют по очереди стриптиз, чтобы моя штуковина не потеряла твёрдости. «Держись!» — кричат мне и неуклюже обнажаются, по-крестьянски, как могут. Я тут чертовски важная персона, поэтому они сменяют друг друга, все девушки и женщины от четырнадцати до пятидесяти, а потом вдруг выходит деревенская потаскуха, с такой странной, зловещей ухмылкой на губах. На ней такая коротенькая юбчонка из бахромы, наподобие соломенных юбочек у негритянок, а двигается она — йес-са — непристойнее, чем бордельные богини Востока. Она явно перегибает палку, но делает всё хорошо, и даже ещё лучше, — ну просто фантастика! С какой яростью она срывала с себя свои лохмотья!
Как она играла своим языком! О-о-о!.. «Прекрати!» — кричу я наверх, потому что уже слишком хорошо! А она только отвратительно смеётся и продолжает танцевать, вкладывая в это дело всю свою страсть. Я хочу отвернуться, но не могу. Мне становится ясно, что произойдёт, если я не отвернусь. Тогда из всего заряда моего сока получатся вместо деток мертвецы! А потаскуха немилосердно держит мои глаза на привязи у своей юбчонки, вот она спускает её вниз… «Проклятье, — кричу я, — проклятье!» Ну и плевать, я не хочу отворачиваться, я хочу смотреть, я больше ничего не могу поделать, из меня так и прёт — а-а-ах! — я спускаю прямо в океан, выпускаю весь заряд — деревенские тётки застыли в ужасе. Воцаряется зловещая тишина. И только деревенская потаскуха хлопает себя по ляжкам и кричит от удовольствия. А потом океан как хлынет — вот это был оргазм! Всю долину затопило! Конец всему! Потоки меня смыли и сомкнулись надо мной. Тут я и проснулся в мокрых штанах…
Хохот Марии гремит в ночи так, что мозги в позвоночнике стынут, Фред проснулся. Лужёные голосовые связки пьяной бабушки сгоняют у меня с языка последние остатки юмора.
— Таких снов у человека не бывает! — заявила Лилли.
— История хорошая, а хорошие истории всегда истинны! — говорю я.
— Что ещё за история? — спрашивает Фред и зевает, но, не получив ни от кого ответа, опять вспоминает про свою беду: — Моя красивая газовая плитка!
И уже в третий раз принимается перелопачивать это злосчастное событие.
Строительные рабочие выползли из своих жилых вагончиков, принеся в жертву целых полчаса сна, и выстроились перед нами во всём своём ландскнехтском великолепии. Десять или двенадцать рослых мужиков, десять или двенадцать лиц, по которым жизнь проехалась, как плохое кино.
Они ругались и изрыгали угрозы, потрясая деревянными брусками над своими деревянными головами. Мы-to хотели договориться с ними. Лилли вызвалась вытереть блевотину Эдгара и даже обязалась делать это со всеми будущими блевотинами. И как это бывшая кельнерша может быть такой наивной, спрашиваю я себя.
Нет, мы должны убираться отсюда, вообще без остатка исчезнуть с горизонта, шагом марш, а поскольку мы не сорвались тотчас же с места собирать своё барахлишко, старший из рабочих схватил голубую газовую плитку Фреда и шарахнул её об стену, отчего она распалась на три составные части, которые потом так и не удалось соединить вместе.
Фред разъярился и попёр на них, невзирая на их численное превосходство. Я его еле удержал. Если сюда заглянет полиция, то загребут-то нас, а не их, независимо от исхода битвы. И Фред печально сник. Пальцы кусал от ярости.
Должно быть, сейчас полночь или около того. Li сигаретном дыму то и дело вспыхивают реваншистские мысли. Каждый должен отыграть эту обиду на свой манер. Разговор скачет с одного на другое. Вскоре все говорят уже только сами с собой. На этой лужайке, среди светлячков и собачьих какашек, на отмирающем ветру…
— Такого во сне не бывает, а если и бывает, то просыпаешься раньше, ещё до окончания…
— Моя газовая плитка, она прослужила мне четырнадцать лет, она ни разу не ломалась за всё это время… А интересно, сколько стоит купить новую?..
— К сожалению, я забываю почти все мои сны, особенно если они были красивые…
— Однажды вечером зашёл Генри, без гроша в кармане, и из пасти у него воняло так, как у Анны из задницы…
