Крашевский Иосиф Игнатий
Осторожнее с огнем
— А я, — сказала блондинка, живо подымая голову, — если бы я любила, если бы платила за любовь малейшим знаком взаимности, требовала бы у моего возлюбленного, как древняя героиня, тысячи доказательств: двум, трем не верю. Эти господа, считая нас слабыми, легковерными существами, думают: 'О, только бы я ей улыбнулся, только бы пожелал!' Нет, со мной не так легко будет. Пока уверюсь, пока поддамся, любезный мой вытерпит муки чистилища: буду его дразнить, сердить, надоедать.
— Пока убьешь в нем любовь, — отвечала черноглазая.
— Я и не хочу любви, которую легко можно уничтожить, которой вреден легкий ветерок, а немножко теплоты — придает силы. Все, или ничего! Хочу любить, но один раз и навсегда, всей душой, всем сердцем, всей жизнью, но хочу также взаимно души, сердца и жизни.
— Ты многого хочешь, душа моя.
— Не то совсем любить не буду, — сказала живо блондинка. — Что мне из ваших бледно-розовых страстишек, расцветающих с каждой весной, облетающих с каждой осенью, которые не стоят горсти лоскутьев.
— Любовь? А на какую ты книжку наступила сегодня? — спрошу у тебя по французской пословице.
— Как будто книги имеют на меня такое влияние! Если хочешь непременно моей исповеди, скажу тебе откровенно: чем же я повинна, что Бог так меня создал? У меня нет середины — все, или ничего. Спрашиваю тебя: лучше ли свое сердце, привязанность, силу, которую Бог вселил в меня для счастья…
— Душа моя, — прервала ее, смеясь, черноглазая.
— Не прерывай! Лучше ли эту силу растратить, покупая за нее трехгрошевые пряники, которые не могут ни накормить, ни усладить вкуса, или за все ее золото достать одно райское яблоко?
— А, хорошо! Невольно проговорилась! Райское яблоко и потом вслед за ним изгнанье из рая, слезы, смерть!
— Мой рай у меня в сердце, и если я в нем скрою и унесу только одну любовь, кто же меня выгонит из рая?
— Забываешь в увлеченьи, как непрочно людское счастье.
— Так! И жизнь непрочна, но все же счастье — отрада.
— Далеко заходишь, милая! И ты решилась бы?
— На все бы отважилась, любя, будучи любимой.
— Большое счастье, что нас никто не слышит.
— О, я уверена, что это все читают в моих глазах, хотя я и не рассказываю об этом.
— Не дай Бог!
— Как? Мои мысли чисты.
— Но безумны, и не один бы пожелал ими воспользоваться; теперь так хорошо сыграют роль, какую угодно.
— Только не со мной. Пусть же прежде перенесет испытанья и докажет… Тогда, если полюблю, если буду уверена во взаимности, — отдамся навеки. Не любя, не поверну даже головы и испытывать не стану. Зачем?
— А увидишь, если не выйдешь без любви замуж!
— Я? Я?
И блондинка рассмеялась и показала белые как снег, острые частые свои зубки.
— Чтобы я пошла замуж так себе, как вы все выходите! Право же ты, милая, говорила бы, зная меня очень хорошо.
— Все случается на свете.
— Нет, нет и нет!
И блондинка, взявшись руками за голову, немного покружилась и, пожав плечами, снова уселась на зеленой мураве под дубами.
— А если бы? — спросила брюнетка.
— Если бы, говоришь? Пусть же мой будущий супруг заранее готовит себе веревку, потому что, вероятно, через полгода должен будет повеситься, если не пустит себе в лоб пули, чего ему не запрещаю. Свет не видел подобной жены, какою я была бы.
— С твоим ангельским сердцем…
— Да, с моим. Есть у меня сердце, не спорю, но если это сердце забьется ненавистью, гневом, сопротивлением, — с дороги, господа, с дороги!
— Ах, как же ты забавна! — грустно отвечала брюнетка, подумав минуту.
— Забавна! Слышите ли? Так ты мне не веришь?
— Верю, что сегодня так думаешь, но завтра… Завтра так переменчиво.
— У меня все равно вчера, сегодня, завтра.
— Милая, ты в восторженном настроении.
— Я целую жизнь восторженна.
— Послушай, а если бы ты любила — не будучи любимой? Блондинка раскрыла глаза.
— Ну что же? Старалась бы о взаимности с умеренностью, а если бы меня не полюбили… то, то…
— Сама себе противоречишь! С умеренностью! Ведь ты же минуту назад отреклась от умеренности! Но продолжай! Что же, если бы тебя не полюбили?
— Это требует размышления. И разве же я знаю, что бы со мной было?.. Умерла бы или, или… О, я не знаю… Но все вы мне говорите, что я хороша как ангел, зла как чертенок, и, признайся, что не глупа.
— Дитя! Поди ко мне! Дай обниму тебя!
И две девушки, улыбаясь, бросились в объятия друг другу, и долгим искренним поцелуем прекратилась их беседа.
Был чудесный летний вечер. Солнце золотило запад за деревьями, который дальше из желтого цвета с красноватым оттенком переходил в лиловые полутени и сливался с чистой лазурью, по которой медленно плыли тучки, с одной стороны озаренные пламенем, с другой темные. На противоположном краю неба подымался красный месяц, опоясанный легким облачком.
Над широкой дорогой, ведущей к дому, виднеющемуся на пригорке, на зеленом лугу, под ветвистыми, живописно разбросанными дубами, сидели молча девушки, еще держа друг друга в объятиях. Блондинка положила чудной красоты головку на плечо подруги, а та опустила глаза на землю и грустно задумалась.
Это была прекрасная картина. Лучи солнца, падая сквозь древесные ветви, чудно освещали красивую группу и зеленую траву, на которой сидели подруги. Одетые скромно, по-деревенски, сбросив соломенные шляпки, лежащие здесь же возле, распустив в резвости волосы, отдыхали девушки после прогулки и живой беседы.
Младшая, блондинка — ангел красоты, с глубоким огненным взором голубых глаз, среднего роста, дивного сложения, имела в себе столько очарования, что нельзя было посмотреть на нее без некоторого волнения. Взор ее говорил так много, так дивно, что перед ним, как перед неизмеримой бездной, стоял человек в остолбенении. Уснувшие мысли пробуждались в душе при этом взоре, волнами били в сердце и бросали человека в задумчивость, тоску, отчаяние.
Взор этой девушки был самым сильным доказательством бессмертия души человеческой. Жизнь его была так могуча, так огромна, что не могла кончиться с жизнью на том свете. Но дивная противоположность! Уста той же самой девушки маленькие, румяные, свежие, подобно распустившейся розе, — улыбались насмешливо над ее собственными глазами. Небесные были у нее очи, уста были земные. Кто упился бы этими глазами, того отрезвили бы эти коралловые губки. Смотря в ее очи можно было вечность передумать, века грезить в восторге; за один поцелуй ее уст — отдать все свои сокровища.
А как бывала она прекрасна, если порой розовые губки грустно гармонировали с ее глазами! Тогда целый мир мог бы лежать у ног ее, и ему бы вставать не захотелось, да и не помыслил бы об этом.
