кружится над зияющей алгеброй и словно не решается присесть к этим мертвым теоремам. Вот она села — и сейчас же, точно сознав свою ошибку, торопливо летит прочь. Знаешь ли ты, как не хочется учить алгебру, милая бабочка?..
— Напоминаю тебе, Ленев, ты дал слово не отвлекаться пустяками. Помни о своем честном слове, Ленев.
— Я же сейчас, Умитбаев, я сейчас.
— Не сейчас, а сию минуту. Смотри: доказательства этой теоремы основываются…
— Честное слово, я слушаю; как она чирикает — слышишь?
— Доказательства настоящей теоремы основываются…
Палит вечное, милое, равнодушнее солнце. Молчаливо-внимательно слушают деревья. И бьется сердце.
«Тангенс С, котангенс Д»…Из деревянного ящичка осторожно выползает экономовский кролик. Он очень умно складывает свои длинные ушки и дельно посматривает вокруг. Подползает, обнюхивает руки. Он хочет есть. А что он ест? Не знает Павел. Он не знает ничего, кроме того, что приказано, что покрыто плесенью тысячелетий. Как живет кролик, чем живет? Каково у него кровообращение? Да что там кровообращение кролика: не знает Ленев и того, как живет он, он сам, здесь лежащий, изучающий алгебру. Он знает, что у него есть сердце, потому что оно восемь лет замирало перед приходом учителя математики, а как живет это сердце, ему самому принадлежащее, нет, неизвестно. Не учили в гимназии. Зато Павлик знает все тангенсы и латинские предлоги в стихах.
«Алкивиад был богат и знатен…» «А» координирует, «В» субординирует». С улицы слабо доносится треск колес по мостовой. Всего одна стена — и на свободе. Но вся заложена она доверху теоремами, аксиомами, гипотенузами, Каролингами, Капетингами и прочим добром. Не перешагнуть через Капетингов, вырастет другая стена… С высоты льется невинная песня. Жаворонок, как ты сюда попал? Зачем? Ты не ошибся? Видел ли ты тот старый-престарый деревенский дом, пролетал ли над ветхими избами деревенского мужика? Это не ты пел ему песню над его осьминником? Не ты рассказал, как умер с голоду Влас Горюнов? Нет, об этом в казенных книжках ничего не написано. «Дальше Гоголя не идти» — вот руководящие слова. Павел видит перед собою надутое лицо директора. Поводит тот строго указательным перстом:
— Дальше Гоголя не идти.
Посреди двора на куче щебня сидит, щуря подслеповатые глаза, «ночной капрал». Он все время к чему-то прислушивается и угрожающе постукивает клюкой, неслышно что-то говоря. Известно всем в пансионе, что недавно у него были убиты на заводе два сына. Что слушает и что шепчет капрал?
Развинченными шагами подходит к капралу фельдшер. Видно, ему тоже нечего делать. И оттого, что ему нечего делать, фельдшер дотрагивается рукою до лба капрала и потом щупает ему пульс.
— Англия, — говорит фельдшер. — Она всему злу корень. Я бы ее так тряхнул…
Не слушают восьмиклассники: вещь известная.
С площадки цейхгауза доносится гуденье. По скрипящим, еле живым деревянным ступеням лестницы поднимается Павел на террасу. Выпускные разлеглись на полу на пальто и балуются, дрыгая ногами.
— Тише, господа, — говорит кто-то. — Терраса жиблется.
Павлик смотрит вниз. Высоты две сажени. Терраска действительно покачивается… Как это еще целы они?
Назавтра Павел встает в два часа ночи. Какая эта ночь, совсем светло. Открывает окно. Светло, чудесно… Веет чуть приметный, навевающий дрему и сладкую тоску ветерок. Так не хочется зубрить. В распахнутом окне засели двое. Они не читают? Что это? Секретный разговор? Смеются. Подходит Павел. На крыльце цейхгауза спят двое. Служитель Прокопий с женой… Не запоминается разговор, который ведут выпускные… Слишком чисто на вешнем воздухе. Прошли десятки лет, а он все еще сложно струится на душе.
Идут экзамены. Пишут, списывают, стараются позаимствовать друг от друга чем можно, резинками бросают друг в друга, шпаргалки…
Кончены письменные экзамены. Слава богу, хоть половина испытаний отошла. По этому случаю устраивается пирушка, но главное еще впереди.
Один за другим проходят и устные испытания. Так спокойно и бесстрастно сидят экзаменаторы за письменным столом. Вот смятение: идет окружной инспектор. Прыгают на щеках сивые бачки, недобро улыбаются старческие губы.
— Не знает, не знает.
— Нет, я знаю, — говорит Павел. — Я только спутал, потому что не спутать нельзя…
Презрительно усмехается начальник округа, а директор глядит на Павла строго: можно ли так отвечать высшему начальству?
Однако Павлик делает усилие и припоминает. Экзамен сходит благополучно…
…Близится лето, а с летом растёт и уверенность: все кончится. Вот еще только два испытания. Вот только одно. Кончилось последнее.
Шатаясь, Павлик выходит из гимназии.
Куда? Не знает. Да это и все равно. Нет больше гимназии. Кто это? Ах, это тоже кончившие и вместе с ними ликующий, опрокинутый от счастья Умитбаев. Что это едят они? Мороженое. Хорошо, пусть будет мороженое. Что же из того, что сливки отзываются мылом, — они только чище от этого, а кроме того, в маленьком садике так хорошо! Кто-то идет? Какое чудесное на этом старом чиновнике форменное пальто!
— Собирай, ребята, деньги, — командует Митрохин, — и чтобы никто не смел думать меньше трешницы.
Что ж, трешница так трешница. Какие славные пичужки. Неужели это простые воробьи?
В садовой беседке шипит насос. Толстая буфетчица наливает в кружки какой-то диковинный лимонад. Лимонад чудесно отзывается нафталином, но неужели же умрешь в первый день окончания гимназии?
Зовут к обеду. Нет, куда, разве можно обедать в этот единственный день?
Громадной толпой спускаются к реке. Не торгуются с хозяином лодок. Кто может теперь торговаться?
— Смотрите не утоните, — добродушно говорит хозяин и улыбается. Смешной старик. Кто пожелает утонуть, окончив весь гимназический курс?..
Около рулевых — горы кульков с бутылками, жестянками и хлебом. Кто-то сел на закуски. Все равно. Отчаливает лодка. Вот на середине реки. Будет пьянство — это безобразно. Будут петь казарменные песни, но — гимназия позади. У инспектора вдруг стерлось лицо и между шеей и форменной фуражкой просто воздух, какая-то невесомая пустота… Река смеется, река струится. Зачем поют эти деревья, лодка и трава?..
В девятом часу вечера возвращаются в город после катанья в лодках. Как на грех, вечер прелестен, домой не хочется, пахнет тополями, хоть и устали все, хотя почти все и «подмокли», никто не желает расходиться.
Правда, одна общая куча разбилась на приятельские кучки, но и в кучках шепчутся, уславливаясь, куда бы дальше идти. Павел смотрит: многие бледны от водки, лица их выглядят угрюмо, почти ожесточенно, иные совсем не стоят на ногах, их более трезвые сажают на извозчиков. Противно, и нудно, и пусто на душе, и совсем не выходит все так красиво, как представлялось в воображении о первом свободном дне, но тоже не хочется домой, не хочется тишины — может быть, оттого, что Павлика все же заставили выпить две рюмки портвейна.
Вместе с Умитбаевым поднимается он по старинным каменным ступеням вверх, от реки-на бульвар, а за ними пытаются ползти Митрохин и Рыкин, видимо желая «компанействовать» с ними. Молчаливо соглашается на это Умитбаев. Он выпил много, но он совсем не пьян, только лицо его бледно, на душе у
