веет жестоким холодком: да, он отдаст эту повесть пропечатать в газете, она будет тянуться не меньше, чем две недели; каждый день в течение полумесяца будет медленно впитывать в себя англичанин смертоносную отраву, пока не проникнется сознанием, что ему дается в этой газете предостережение и что единственным исходом ему будет покинуть Москву.
По широкой, убранной коврами лестнице поднимается Павел в бельэтаж роскошного дома. Подъезд вовсе не напоминает обычный редакционный, — собрались, очевидно, богатые люди, будут платить хорошие гонорары, газета будет поставлена твердо, и в будущем есть все надежды на успех.
Миловидная накрахмаленная горничная вводит Павлика в приемную редакции. И здесь не по- обычному: богатая, заставленная дорогой мебелью комната, продушенная пармской фиалкой; на паркете ковры, на окнах плюшевые драпировки, на столике гостеприимно раскрыт ящик с сигарами; положительно, здесь живут Крезы; газета обещает походить на американское предприятие, необходимо возможно выше поднять себе цену, а главное, необходимо принять сейчас же независимый вид.
Оглядев себя в зеркале, пытается Павел разлохматить свои вьющиеся пепельные волосы. Студенческий сюртук си. им на нем чудесно, на мизинце кольцо, манжеты белоснежны, ореховые глаза так мило темнеют под черными тонкими бровями, что самому себе Павлик кажется красивым, чего же нужно ожидать еще.
Не успевает он раскрыть книгу толстого журнала, как за спиною его раздается мягкий кашель; Павел поднимается: изящный немолодой белокурый человек в смокинге, с бриллиантами в крахмальной сорочке, выявляется в дверях и вежливо кланяется студенту.
— Вы Ленев? — изумленно спрашивает он и осматривается в комнате, как будто ища кого-то.
— Да, я, — несколько обиженно отвечает Павлик. Лицо его розовеет от смущения и досады, и так откровенны его девятнадцатилетние глаза, что улыбается, правда очень вежливо, изящный господин.
— Такой вы молодой!.. Я никак не ожидал, судя… Ведь это ваши повести печатаются в журналах?
Теперь настает очередь удивиться Павлу, но приятно удивиться, — ведь это же ему лестно, что считали его седоволосым старцем, а он такой юный и уже известен так.
— Вы господин редактор? — осведомляется он, стремясь принять более независимый вид.
— Да, я редактор, — отвечает господин и предупредительно улыбается. — Только вашей части я не касаюсь; беллетристическим отделом заведует моя племянница Татьяна Львовна, она женщина с большим художественным вкусом, много рисует и причастна к литературе.
Из всего того, что Павлик сейчас услышал, его почему-то больше всего удивило слово «племянница». Не вяжется как-то в его голове, что газетой заведует какая-то племянница. Он все видел раньше, что газетами заправляли сухие и пожилые люди в очках, с седыми бородами; а вот завелась еще племянница, и, по-видимому, молодая, так как и редактору нет еще пятидесяти лет; Павлик не успевает спросить еще господина в смокинге, как шумно растворяются двери в глубине приемной, и с веселым звонким смехом входит в комнату дама в белокуром шиньоне, в отличном шелковом платье, худенькая, высокая, стройная, с прозрачными серыми глазами и алым улыбающимся ртом. Дивится Павлик, — он догадался, что перед ним и есть племянница, а вот за дамочкой показывается крошечный, как гном, лысенький, с зеленым лицом бритый человечек и тоже в смокинге, во рту которого торчит сигара, сообразно с его ростом похожая на трость.
— Милый Александр, я привела тебе и нашего экономиста, — начинает дама и, заметив Павлика, подходит к нему. Веки глаз у нее продолговатые, зрачки серых глаз отливают строгой сталью и янтарем. Она крепко, по-мужски жмет руку студенту:
— Садитесь, вы тоже в редакцию? Принесли стихи?
— Это же Ленев, — негромко говорит ей редактор, и лицо дамочки очень мило краснеет. Она вновь подходит к Павлику, смотрит на него с любопытством, улыбается, показывая прелестные мелкие зубы, отступает и всплескивает руками.
— Вы Ленев? — теперь удивляется и она, и Павлику это вновь приятно.
Так уютно ему стало в этой богатой комнате, такими милыми кажутся все люди, даже этот угрюмый и, видимо, желчный экономист, что он разражается, совсем некстати, смехом, как раньше, когда-то раньше, много лет раньше, точно заржал юный жеребеночек, и говорит:
— Да, я Ленев, я Павел Ленев, почему это вы все удивляетесь, что это я?
— Ведь это же в журналах ваши рассказы и повести из народного быта?
Упоминание о народном быте заставляет Павлика сконфузиться. Все утопленницы и безжалостные мироеды всплывают вдруг в его памяти, погубленные в озерах и лесах, и ему делается на мгновение стыдно.
— Я до сих пор не могу забыть этой повести о девушке, бросившейся в озеро! — восторженно говорит дама и даже сжимает ему в экстазе руку. — Как мастерски описано ее состояние перед самоубийством. А эта ночь на озере?.. Как звали ее?
— Ненилой, — угрюмо говорит Павел, готовый провалиться за неудачное название.
Но опять обрывают его смущение громкие рулады племянницы:
— Да, да, Ненилой. Дочь солдатки Анисьи. А этот тип сластолюбивого рябого псаломщика? Ведь он прямо из жизни?
— Прямо из жизни.
— Иначе быть не могло! Андрей Николаевич, вы читали?.. Когда это вы успели столько наблюдать? Сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Удивительно! Удивительно! Мы так и решили пригласить вас в число постоянных сотрудников… Андрей Николаевич, да познакомьтесь… Ну что вы такой сердитый?
Лысенький карла подходит к Павлику и угрюмо сжимает ему руку.
— Читал, наслышан, — буркает он и пускает в лицо сочинителю клуб мерзкой сигарной копоти. — Мало я в беллетристике… Я экономист. А каковы у вас в деревне виды на урожай?
Павел закусывает губы.
— Да видите ли… — начинает он, а экономист уже сердится:
— Что? Не знаете? Вот они, беллетристы, эти узкие наблюдатели любвей, смертей и страстей. С экономической проблемы…
— Андрей Николаевич! — с громким смехом обрывает его дама и, взяв Павлика за руку, отводит его в свой уголок. — Я похищаю у вас Ленева… Эти экономисты, политики и статистики — невозможный народ. Они готовы и чистое искусство…
Крепко сжимая ему обе руки, Татьяна Львовна сажает автора перед собою в низкое кресло и, улыбаясь, опаляет серыми лучистыми глазами.
— Я немного рисую… но если бы я могла писать, быть поэтом! Ведь вы же поэт деревни, нашей бедной, погрязающей во тьме невежества деревни… Вы поэт!
— Помилуйте…
— Разве же не только поэт может создать такую ночь на пруде перед самоубийством обольщенной девушки…
— Помилуйте, какая же это ночь?..
— А ее психология! Надо быть женщиной, чтобы так вникнуть в глубины женских переживаний! — опять ее пальцы с&али руки Павлика, и глаза ее светят на него, и губы так тепло дышат, распространяя запах фиалок.
— Татьяна Львовна, — вмешивается наконец редактор. — Я полагаю, что мы теперь, в нашей редакционной коллегии…
— Да, да, сейчас… Вы знаете, Ленев, мы вас уже заочно причислили к нашей редакционной коллегии. Нарочно мы еще пока не давали объявлений в газетах о нашем начинании, чтобы предварительно совместно обсудить вопрос об издании такого органа, который заполнил бы существующий в Москве пробел… Ваше имя, отчество?.. У меня был жених Павел Александрович, я не кажусь вам странной?
— Нет, ничего.
— Потом, у вас в другой повести наведена психология деревенского мироеда? Простите, вы не из купцов?
— Совсем нет.
