весело, и радостно, и приятно, что тут же на улице Павел разражается смехом и обнимает Умитбаева и громко говорит ему:
— Ты за мной, Умитбаев? Хорошо, я поеду с тобою сегодня, куда хочешь ты.
— Да что с тобой? — Умитбаев дивится, он не хочет никуда ехать, он вводит Павла в его комнату, садится в ней на письменный стол и говорит ему строго, со всем возможным апломбом: — Вот что, друг мой, ты мне во всем сейчас же дашь подробный отчет.
Павел смотрит на него несколько мгновений широко раскрытым, совсем детским взглядом, затем глаза его начинают закрываться, лицо поводят складки усталости, и утомленным, обессиленным голосом он просительно говорит:
— Милый мой Умитбаев, я не спал столько ночей, мне так хочется заснуть!
С тихим, сдавленным и все же радостным смехом он идет к своей постели, идет пошатываясь, цепляясь за спинки кресла, и падает на одеяло ничком, и тут же засыпает крепко, мгновенно, со счастливым, осветленным лицом.
А Умитбаев угрюм и темен. Он не уходит, он садится у изголовья, он отревоженно смотрит в лицо спящего, и жестки, суровы линии монгольского лица его.
Павел просыпается и дивится: уже день, хмурое утро, на его кушетке, у окна, спит с утомленным лицом Умитбаев; Павел не сразу может вспомнить, как попал к нему товарищ, потом вспоминает все и вновь громко, радостно смеется на всю комнату, так громко, что просыпается киргиз.
— Ну вот, наконец-то ты очнулся, теперь давай подробный отчет.
— Умитбаев, милый Умитбаев, — с просветленным лицом говорит Павел и улыбается. — Какое утро сегодня прекрасное, неужели это дождь идет, какой дождь прелестный и свежий, и это небо пасмурное — как бесконечно хорошо!
— Да ты влюбился, что ли?
— И влюблен, и влюбился, и меня любят, и я нашел цель жизни… Все, что только бывает хорошего в жизни, все это случилось вчера.
— В кого влюбился? — Угрюмо и нерадостно лицо Умитбаева, он не верит. Павел ему подозрителен, и от мысли об этом вновь разбирает Павлика смех.
— Этого я тебе никогда не скажу, но будь спокоен, Умитбаев, больше ты меня не увидишь огорченным и злым.
— Увидим, увидим, — зловеще проносится по комнате сиплый голос киргиза.
Страх, безотчетный, жестокий страх вдруг охватывает Павла. Он вспоминает, что впереди не радость, а горе, что через день или два в Москву приедет муж; тяжкое присутствие в мозгу холодного плоского камня ощущает он; дотрагивается до черепа: в самом деле, лежит камень, он гнетет и давит, надо бы его убрать, но он засел глубоко; странно, вот он перекатывается и в сердце, и там начинается это скверное и нудное ощущение гнета; желтое лицо Умитбаева дышит зловеще. Зачем пришел он, кто просил его приходить, когда было без него Павлу так благостно — хорошо!
— Умитбаев, Умитбаев, нехорошее у тебя лицо, отчего лицо у тебя нехорошее, когда мне так хорошо?
Отводит глаза Умитбаев; в тягостных паузах молчания бьются сердца.
— Дай бог, Ленев, чтобы было тебе всегда хорошо.
— Нет, мне сейчас нехорошо, — устало, утомленно вдруг шепчет Павел, и холодные редкие слезинки катятся по его щекам. — Я нашел, Умитбаев, ту, которую всю жизнь искало сердце, но она не та, она — чужая, она принадлежит другому и…
— Опять замужняя? — угрюмо вмешивается Умитбаев.
Изумляется Павел.
— Как это «опять»?
— А забыл ту, прежнюю? О которой в пансионе?..
Отстраняется с ужасом Павлик, в волнении прикрывает лицо, точно
отгораживаясь от видения. В самом деле, во второй раз он влюбляется в замужнюю, не впервые, а дважды в жизни он пожелал жены ближнего своего. Чувство волнения ширится в сердце: не девственно его чувство, которое он до сего времени считал святым; он уже вкусил плода запретного, той синей, ныне позабытой, ночью в Башкирии он впервые приблизился к женщине; он нашел ее и в городе, раз ночью он крался в ее жилище, как стыдно, мерзко сейчас подумать об этом, но не этого ли добивается он и от Таси? Сейчас с той, которая блистала когда-то в сердце Павла сапфирными глазами, находится муж ее, лысый коротенький губернатор; теперь подле этой, с глазами священными, будет вскоре находиться цивилизованный англичанин; когда-то, через дня два или три, наступит над этим городом сумрак, и он, Павел, будет лежать здесь, на своей постели, а там вот, через стенку, будет беспомощно распластана Мечта его, англичанин вступит над нею в свои законные права мужа; Павел знает теперь, что значат эти права, как они выражаются, ведь это и есть любовь к замужней женщине, это и значит пожелать жены ближнего своего.
— А-а-а! — вдруг вскрикивает Павел и, отшатнувшись, ударяется головой о стену.
Ему легче от этого удара, он чувствует на виске холод камня, это отрадно ощутить, потому что мозг закипает в нем, потому что душа в нем кипит и пенится, потому что плавится его сердце в огне невыразимых, непередаваемых мук.
— Милый, милый Умитбаев, как больно мне, как тяжело!
Тихонечко грубоватой, неловкой, непривычной к ласке рукой гладит киргиз мягкие волосы.
— Ну вот, и не надо так, — говорит он ласково, умеряя, насколько может, свой монгольский тембр. — Вот и не надо так печалиться и падать духом. Тебе двадцать лет, ты мужчина, всякий мужчина может стряхнуть с сердца женщину; забудь ее, Павел, забудь, выкинь из сердца, поезжай к себе в дом, навести мать, теперь праздники, она ждет тебя; а не хочешь — мы с тобой поедем по аулам, я найду тебе вместо одной десяток женщин, и забудешь эту одну…
Тихим, горьким покачиванием головы останавливает друга Павел.
— Разве ты забыл?.. — спрашивает он и скорбно улыбается. — Разве ты забыл, Умитбаев, как раньше мы с тобой говорили: бывают люди, которые любят лишь раз в жизни, и любят только одну?..
И смотрит на обреченного, смотрит смущенными глазами Умитбаев.
Бледное лицо его, эти темные глаза смотрят опечаленно и строго; чувствует душа монгола какую-то жуткую правду в ответе, и не знает он, что сказать, и отворачивает лицо… А Павел продолжает говорить, и говорит спокойно и отдаленно-бесстрастно, точно дело касается не его:
— А вот к маме я, вероятно, поеду. Это ты, Умитбаев, посоветовал хорошо.
Уже уложены чемоданы, собираются к отъезду Павел и Умитбаев, всем распоряжается «татарин»; для матери Павлика приготовлен увесистый пакет с московскими сластями; то, что поедут они вместе, исполняет Павла тишиною; в самом деле, подле него будет это преданное, по-восточному прямое и наивное сердце; он будет отвлекать Павла от затаенных мыслей, он не даст ему сосредоточиться на темном, теперь только проститься с Тасей, и можно ехать на вокзал…
Она выходит к нему тотчас же, как только лакей доложил ей о приходе. Лицо ее бледно, с серебристым оттенком, священные губы утратили свой вишневый цвет, но по виду она кажется спокойной: ведь поклялся же Павел, что «никогда в жизни», все остальное было можно выдержать, но только не это, и он тогда же поклялся «обещаю вам».
Правда, он тут же добавил себе, к той же самой клятве, что обещает навеки любить ее, но разве она могла это знать? Разве могла она сомневаться, что его клятва нерушима навеки, что она и теперь — его нареченная, единая до смерти?
Павел садится в кресло, щеки его стали белы, как гипс, он должен сказать самое страшное, должен сказать, что он пришел проститься. «Проститься с нею!..» — больно вспыхивает в уме и в сердце. С нею, с этой, едино-близкой, единственной; он должен проститься с нею, и именно тогда, когда через два-три дня приедет тот, который разбил эти две жизни, который носит железное имя «муж».
— Я должен сказать вам, Татьяна Николаевна, — начинает Павел, и останавливается, и растерянно дышит. — Я пришел сказать вам, что я… что мне… Я должен уехать из Москвы на месяц, уехать к матери,
