— Я слышала, что он был очень, очень болен, — говорила мама дрожащим голосом, а Павлик все думал неприязненно: «Вот и голос ее дрожит, а ведь это даже и не бабушка, зачем же так делать?» Несмотря па то что он еще ни разу не видал бабушки Анны Никаноровны, он как-то сразу определил, что это не бабушка. «Бабушка какая-то иная», — сказал себе он. Было что-то несамостоятельное, нетвердое, несолидное и неверное в фигуре встретившей их старухи.
— А где же тетечка? спросила Елизавета Николаевна.
Глашенька, оказавшаяся племянницей бабушки, ответила:
— Она в молельной, сейчас выйдет к чаю, — и повела их за собой.
Хотя и показывала мама Павлику знаком, чтобы он и у этой поцеловал ручку, не стал целовать Павел: он был сердит на маму, да и черная, сморщенная Глашенька не понравилась ему.
Такой тихий, унылый и немой был дом у бабушки, особенно после шумных, наполненных детскими голосами домов обеих теток.
Везде были разостланы коврики, везде серели половики: в каждой комнате горело по лампаде, и иконы в углах были черные, огромные, строгие и печальные.
Еще ранее мама рассказывала, что все у бабушки «староверы», но она не объясняла подробнее, что это означает, и только говорила, что у бабушки никому нельзя курить.
И теперь, рассматривая иконы, Павлик на все косился недружелюбно: сурово было слишком и безрадостно. «Здесь бы я не прожил и дня».
Почему-то нельзя было войти в молельную к бабушке; приходилось дожидаться в столовой, пока она выйдет. И говорить, очевидно, не позволялось громко. Глашенька понизила свой скрипучий голос, и сейчас же и Елизавета Николаевна стала шепотом говорить.
«Как здесь все противно!» — сказал себе Павлик и неприязненно смотрел, как аккуратно и четко насыпают в чайник сморщенные ручки Глашеньки цикорий (бабушка пила кофе), как осторожно и заботливо раскладывает она в вазочки мармеладки и печенье. «Наверное, скупая и скряжная!» И сейчас же вспомнилось о том, как встретили его у тети Наташи. «И целый час не выходит!» Все неприязненнее становилось на сердце.
Наконец-то раздалось за дверью шуршанье шелковых юбок, какой-то трезвон и шипенье — и Глашенька проворно вскочила на ноги.
— А вот и маменька! — пискнула она, и Елизавета Николаевна тоже поднялась в ожидании, а Павлик остался сидеть на стуле, как и сидел, и не поднимался, как ни посматривали на него крохотные глаза Глашеньки и опечаленные глаза мамы.
«Так вот и не встанут», — решил он и отвернулся.
Шипение и трезвон и шелест, однако, приблизились, потом сморщенные руки бородатого лакея раздвинули шире половинки дверей и скрылись, и показалась бабушка.
— Ну наконец-то! — шепнул Павлик, уже дрожа от озлобления. — Наконец сподобились.
Он именно и сказал это, прочитанное в книгах слово «сподобились» И уже готовился усмехнуться, как поднял глаза на вошедшую бабушку и замер.
Подходила к ним крошечная старушечка в лиловом шелковом платье, в лиловом же чепце. На плечах болтались, как крылышки, кусочки горностаевой душегрейки. Личико у бабушки было крошечное, словно из желтого воска, и ручки были крохотные, тоже желтые, как ссохшиеся репки, И на голове из-под чепчика виднелась серебряная прядка. «Разве на этакую было можно сердиться? — проникло в сердце Павлика. — На этакую, еле живую, уже не похожую на человека».
Но он еще более изумился и привстал, когда увидел на себе словно светящийся взгляд бабушки. Глаза у нее были тоже желтые, как все лицо, но блистали, как свечечки. Какое-то сияние исходило от них; они теплились, и светились, и пламенели ровно, и тут же на кистях рук бряцали четки, и Павлик понял причину исходившего от бабушки трезвона.
— Тетечка! — сказала Елизавета Николаевна и пошла поспешно навстречу.
— Бог милости прислал, голубка, голубка… — проговорила в ответ бабушка, и голос у нее был тихонький, хрупкий, словно кипарисовый или восковой. — И птенчика твоего вижу, и птенчик прилетел…
Она положила на голову Павлика свою маленькую руку и улыбнулась, И точно светлело под ее улыбками вокруг.
— И Глашенька тут же, Глашенька опечаленная, да будет радостно всем.
Опять затрезвонили четочки, а Павлик стоит все под рукою бабушки и не движется и думает: «Чей это голос бабушкин напоминает? Чьи это речи, не речи, а словно сказания из Псалтыри-книги, такие радостные, такие Жуткие, такие осветленные?» И вспоминает Павлик, и вздрагивает радостно: «Федю блаженного напоминает бабушка, напоминают слова ее». Так разительно это и приметно, так радостно заметить это и сказать всем и объявить, что не сдерживает своей радости душа Павлика.
— Я, бабушка, в деревне блаженного Федю видел! — вместо приветствия, вместо всего, что при встречах полагается, говорит он негромко под удивленными взглядами мамы и Глашеньки.
Но не удивляется бабушка.
— Все люди блаженные! — тепло и радостно говорит она и садится. — Все люди в душе блаженные, только не к тому льстятся умами они.
Садится в кресло бабушка и нетревожно улыбается.
— Ну, ну, из деревни приехала, теперь рассказывай, как и что… Пожалуй, и денег на ученье надобно?
Так говорит она просто и беззлобно, так крепко идут к сердцу вопросы ее и ложатся необидно и несмущенно, что Павлик так и отвечает, хотя не его и спрашивают.
— Да, нам надо денег, милая бабушка, у нас денег нет…
Испуганно отклоняется лицо мамино, сухо изумляется морщинистое Глашенькино лицо, а бабушка не удивляется.
— Павлик! — укоризненно вскрикивает Елизавета Николаевна.
Но простирается преграждающая ручка бабушки, и четки на ней точно преграждающе звенят.
— Не мешай ему, голубка, душе детской сказывать истину не мешай.
Другая ручка бабушки уже лезет в карман, достает ключик на кожаной вязочке.
— Сходи, Глашенька, в опочивальную, мою кладовочку принеси.
С омраченным лицом уходит Глашенька и приносит кованую шкатулку и становится за креслом, вонзая в шкатулку глаза.
— Никогда дитяти говорить правду не препятствуй. Бог устами его говорит.
Достает пакетик, весь унизанный бисером, раскрывает его и тихонечко улыбается.
— Эка опустошили кошелочку! Когда же это, Глашенька?
Глашенька шепчет:
— Намедни нищим пособие выдали, отцу Сергию на ризы, Панфутии-матери на лисий салоп.
Качает головой бабушка, но ясно улыбается.
— Отцу-матери дадено, а внучоночку ничего!
Роются, роют в кладовочке сморщенные пальчики. Возьмут бумажку, тряпочку, развернут и отложат.
— Пододвинь-ка свечечку, Глашенька, глаза не видят…
Руки браслет нащупали, на огне свечки блестят камни, и все мрачнее взблескивают отемнившиеся Глашеньки зрачки.
— Вот возьми-ка вещицу, птенчик, коль у бабушки бумажек нет. На первоначальное хватит, коли умело продать.
Полный радостного волнения, схватывает обеими руками браслетку Павлик.
Наконец-то у него деньги появятся! Наконец-то купит он маме два пуда конфет!
— Тетечка, да что же это вы, тетечка! — говорит Павликова мама. — Да разве этак можно?.. — Она бросается к Анне Никаноровне и целует руки, и недовольно отмахивается бабушка.
— Не тебе, голубка, чего ерепенишься, сыну на книжку положи.
