Гаснут дали в оконцах бабушки. За сараем видно поле, дом бабушки на отлете, а за полем тают желтые облачка.
Ну какой же вечер благостный, тишиной озаренный!
Уехала мама.
Словно сейчас только об этом вспоминает Павлик, сейчас, лежа на чужой кровати, под чужим одеялом, в три часа ночи, в городской комнате чужого дома, где спит Олег.
До этого времени события шли точно во сне. Он провел с мамой еще одну ночь в номере, потом ездили к тете Фиме обедать, потом в какую-то лавочку, где еврей рассматривал браслетку бабушки и выдал за нее триста двадцать рублей.
Положила мама эти деньги на книжку Павлику. Как ни сердился он, как ни плакал, не взяла из этих денег ни рубля, а книжку отдали на сохранение дяде Петру Алексеевичу.
И сразу поднялось с того дня уважение к Павлику. В доме все прознали, что у него триста рублей, и нянька Авдеевна не называла его больше нахлебником, а даже сама вызвалась оправить ему постель.
И Олег, и Нелли, и другие все имели свои копилки и хранили в них деньги, но по триста рублей — такого капитала ни у кого не было, в этом Павлу признались: они получали от отца деньги лишь по большим праздникам, и, как ни копили, все же не накапливалось больше «четвертушки»… И вдруг триста!
— Да неужели тебе эти деньги подарила бабушка? — спрашивал Олег.
— Бабушка, — подтвердил радостно Павлик.
— А до тех пор у тебя денег не было?
— Не было… Только мама еще при отъезде дала восемь пятьдесят.
Эти восемь рублей было можно тратить, мама так и сказала: «Трать как хочешь, я еще тебе скоро пришлю». И лежали они уже не у дяди, а у самого Павлика в «портмонете», как объяснялся Стасик.
То, что у него были деньги, да еще много денег, наполняло сердце Павлика довольством и гордостью, не позволяя оседать грустным мыслям.
Но как во сне они, эти мысли, плыли; все казалось ненастоящим. И то, что мама уедет, и то, что он останется жить в теткином доме, и то, что мама в самом деле покинет его на чужих… Даже когда мама в последний раз его целовала и пошла к двери; и потом, когда она вдруг вскрикнула и вновь подбежала и, схватив его в объятия, покрывала поцелуями его лицо; даже когда плакал Павлик у ее уха, повиснув на шее, — и то казалось все ненастоящим, казалось сном.
А вот когда вечер настал, и все заснули, и заснул сам Павлик, и потом проснулся — вдруг сон рассеялся, и тревожными глазами всмотрелась к нему в сердце явь.
— Мама! Мама! — закричал он и забился.
Сначала не проснулся никто. Павел крикнул еще «мама, мама», потом остановился и вслушался: все молчали, только тикали часы.
— Мама, где ты? — закричал Павлик уже отчаянным голосом и заплакал. — Я хочу к тебе! Я пойду к тебе!..
Слезы закапали у него из глаз быстро-быстро, догоняя одна другую. Он разорвал на груди рубашку и присел на постели; тело его горело и чесалось, он царапал себя ногтями и кричал на всю комнату:
— Мама, мама!
Изумленное, сонное любопытное лицо Олега продвинулось к нему. Потом Павлик увидел и какую-то девочку, подбежавшую к дверям в одной рубашке. Ему стыдно стало; показалось, что над ним все смеются, а он один, совсем один… И, продолжая царапать себе грудь и рвать рубашонку, смешивая крики с рыданьями, он все кричал:
— Мама, мама!
Появилась угрюмая бабка Прасковья, вся в белом, как привидение, с взлохмаченной головою. С седыми косицами, с нахмуренным лицом, она показалась Павлику такой страшной, что он отшатнулся и упал на подушки и забился. Детские голоса гудели над ним. Маленькая Лена плакала жалобно.
Через сколько-то времени он увидел старую бабку сидящей со свечой на лежанке. На глазах ее блестели очки, подле стоял ящичек с какими-то баночками, скрюченными пальцами перелистывала она книгу и потом поднялась.
— Ну, ну, чего ревешь? Реветь нечего! — ворчливо сказала она, подойдя к Павлику, и свирепо склонилась, но тут же словно невзначай провела рукой по его волосам. — А еще глаза черные! Будешь плакать — глаза испортятся, и даже мама не будет любить… Вот на-кася, выпей.
Из крохотного пузырька, скупо отмеривая капли, она накапала их в рюмочку и подала.
Павел выпил и поглядел на нее. Лицо бабки было вовсе уж не так строго. Она смотрела на него через очки подслеповатыми глазами и, странно было заметить, даже улыбнулась. То, что она улыбнулась, так поразило Павла, что он онемел. «Должно быть, лекарство она дала хорошее», — подумал он и прилег. Открылось сердце, отдохнуло, точно раздвинули его. Он закрыл глаза, потом открыл, увидел, что улыбается суровое лицо бабки, и, сам улыбнувшись, заснул.
Колокольчик зазвенел в ушах, совсем близко. «Неужели мама назад возвращается?» — радостно подумал он. Звенели колокольцы, фырчали кони. Федя блаженненький сидел на облучке. «Ничего, ничего, я махонький, я тебя не забуду! — шептал он. — Сидит на веточке птичка-невеличка, сидит одинокая, да коршун не склюет».
Кисюсь и Мисюсь появились у постели Павлика и стали забрасывать его игрушками.
— Это все тебе, все тебе, потому что ты — сиротка! — говорят они. — Много игрушек приготовили тебе люди, только играй, не ленись.
— Нет, я не сиротка, — обиженно твердит Павлик. — У меня триста рублей.
— Мы все сироты, — тихонько шепчет бабушка, и ее четки звенят. — Перед отцом нашим все сироты, только не к тому льстится умом человек.
— И она все врет! — говорит грубый голос, и рябое лицо Пашки появляется над постелью. — Самое главное быть сильным. Помнишь, как ты меня раз задавил? — Она вдруг наваливается на него и душит.
— Да уйди же ты! — вскрикивает Павлик и просыпается.
Опять склонилось над ним суровое лицо бабки Прасковьи.
— Ну вот и вставать пора, все за чаем, — ворчливо говорит она.
Павлик сходит к чаю. Все в сборе, дети смотрят на него круглыми глазами, но молчат, ни о чем не расспрашивают, — видимо, — велено не напоминать.
— Ну, вот и Павлик! — весело, как ни в чем не бывало, говорит тетя Фима и улыбается.
Сегодня она сама сидит за чаем, блистая своими милыми глазами, на душе Павлика сразу становится легко. Он здоровается с ней, целует руку, потом здоровается со всеми детьми и берет свою чашку.
— Подожди, маленький, говорит ему тетя Фима и накапывает в рюмочку каких-то капель, — Надо сначала капли принять. Бабушка у нас строгая, она велела.
Павлик принял капли и садится. Она сказала ему: «Подожди, маленький»; назвала его маленьким, как мама, и от этого на сердце еще больше расцвело.
Входит дядя Петр; все бегут к нему здороваться и виснут на шее; подходит здороваться и Павел, и вот все дети видят, как раскладывает отец по клеенке на столе стопки с мелким серебром, хотя нынче не праздник. Дальше все смотрят: стопок — шесть, не пять, стало быть, одна стопка для Павлика; и вот всех подзывает к себе раздающий монеты, и сначала Павлика:
— Это тебе — как всем.
Пересчитывают дети новенькие деньги. Не попало ли кому по ошибке больше? Нет, все верно, папа не ошибается никогда; раздав подарки, он снова уходит, блистая пуговицами сюртука.
Теперь начинаются разговоры. Всем дано по рублю, половину следует отложить в копилки, а на другую половину можно бы чего вкусного купить.
Но раздумывать долго нельзя; уже кличут детей, пришел репетитор, скоро начнутся в гимназиях уроки, надо готовиться вовсю.
— Смотри, и ты учи уроки как следует! — строго говорит Павлику подошедшая бабка. — Ступай познакомься с лепетитором, да лучше упоминай.
Вместе с другими детьми идет Павел к репетитору в классную. Там сидит толстый студент Степан
