Дмитрий Матвеевич засмеялся. — Однако я полагаю, при возникшем инциденте задача наша будет выпихивать, но не бить.
— Да! В драке только и думать — бить или пихать.
— Верно, но настоящее суперменство в том, чтобы в драке и ожесточении не бить, а победить.
— Попробуйте. Мы будем поглядеть со стороны. Услышав это «будем поглядеть», Лариса уже совершенно непонятно почему разозлилась и, не сказав ни слова, пошла прочь.
Впрочем, не прочь, а к телефону. Она шла между машин к райисполкому. Там, на улице, было светлее. Под дальним фонарем она увидела медленно шагавшего Стаса. В первый момент ей стало тепло на душе, и она кинулась было догнать его, чтобы предложить подвезти, но в этот момент ее повелитель споткнулся и, чтобы удержаться, схватился за столб. Вновь злость всколыхнула в ней все сегодняшние события, рассуждения. Лариса резко повернулась и направилась к автомату.
— Доброй ночи еще раз. Это опять я, Лариса Борисовна.
— Ничего нового плохого сказать не можем, Лариса Борисовна. Хорошего тоже ничего. Самостоятельное дыхание никак не восстанавливается. Один раз ненадолго упало давление — сделали гормончики, подняли. Из одного дренажа перестало течь. Вот думаем, промыть, что ль?
— А в верхние продолжаете лить?
— Лили. А теперь не знаем, может, остановиться? Сейчас хирургов позовем, вместе решим. Да! Аритмия некоторое время была.
— Хорошо. Спасибо. — Лариса повесила трубку и быстрым шагом пошла к машине.
«Господи! Отвези я ее сразу в больницу, она бы сегодня уже ходила. А я б спокойно стояла. Ее, наверное, даже привезти можно было бы на часок. Впрочем, я б не разрешила. Чертова машина! Разве я когда-нибудь отпустила бы такого больного? Да они все, аппендициты, вначале не похожи ни на что. Будто первый год работаю. Нет, нет! Кровь из носу — все-все надо сделать».
К машине она почти подбежала, рывком открыла дверь, включила зажигание. Но тут вспомнила, что сзади спит Тамара.
— Тамарочка… — сказала она, посмотрев в зеркало на заднее сиденье.
Тамары не было.
— Ну и прекрасно, — почему-то вслух произнесла Лариса. — И предупреждать никого не буду. Уехала, и Бог с ними со всеми. Сами разберутся.
Включила мотор, дала задний ход, вывернула машину налево, выехала на дорогу и очень скоро была в больнице.
По дороге она думала о себе уже возвышенно. Представляла удивление, непонимание коллег по очереди. «Ничего, пусть узнают, что такое настоящая работа. И настоящие профессионалы. Сейчас звонить начнут. Не сейчас… Когда увидят. Валерий записывал телефон, да и у Димы, может, остался еще с тех пор, когда он приходил ко мне в больницу. Найдут, если захотят. От удивления найдут».
Нина все еще была «на аппарате». Попробовала отключить искусственное дыхание, но самостоятельное стало постепенно угасать. Давление было плохим. В желудке стоял зонд, из него ничего не поступало.
— Может, уберем? Дышит-то плохо.
— Лариса Борисовна, она же сейчас загружена, на зонд никак не должна реагировать.
— Не очень-то она синхронизирует собственное дыхание с аппаратным. Давайте посильнее загрузим.
За окном стало совсем светло. Снова немножко снизилось давление. Полностью отключили самостоятельное дыхание и синхронизировали с аппаратом. Перелили кровь. При дневном свете уже различались краски на лице, естественные краски. Казалось, что стало немного получше.
Лариса посмотрела в окно.
«Наверное, перекличка прошла, и меня уже в списках нет. Все равно, пока не восстановится дыхание, не стабилизируется давление, пока не приведем в сознание и не отключим аппарат, я уехать не могу».
Но перекличку утром делать не стали. Все было ясно и так.
Все было ясно и так. Ну кто уйдет перед самой записью после стольких дней стояния?
Они не сразу обнаружили отсутствие Ларисиной машины. А обнаружив, долго не могли понять, что произошло. Сначала в голову никому не пришло, что Лариса могла уехать в больницу. Про Нину уже забыли. Она была «не своя», она только промелькнула где-то рядом и исчезла. Они же не знали, что для хирурга после тяжелой операции, когда все сомнительно, больной, правда, ненадолго, становится близким, родным человеком. Быстро это проходит: стоит только этому больному немножко улучшиться, как он снова оказывается чужим — все снова возвращается на свои места. Более всех была удивлена Тамара. Она ненадолго вышла из машины, а вернулась — пусто. Потом Дима вспомнил, что Лариса собиралась звонить. А куда? Не домой же звонить под утро, когда все спят. По их представлениям, в больницах на дежурстве не спят. Значит, в больницу.
Все смотрели на беседку, на сторожку, на домик, который и был конечной точкой их движения, вернее, стояния, был средоточием их надежд, источником будущих радостей и сегодняшних бдений.
Рядом с домиком стояла машина ГАИ. Какой-то мужчина навешивал на дверь транспарант. «Запись на машину». Ниже висела еще бумажка, поменьше. По-видимому, там были дополнительные данные: какие модели, сколько машин. Впрочем, маловероятно, чтоб наперед объявляли количество. Маловероятно. Это пишут редко.
Над очередью стоял ровный гул возбуждения и, пожалуй, успокоения: все сбывается. А там — что будет, то и будет.
Очередь выстраивалась, перестраивалась, из широкой реки превращалась в узкий ручей. Длинный- длинный.
Очередь входила в мыслимые берега. Движение вочереди волнами затихало.
Гул продолжался.
Стало меньше шуток, смеха, общений.
Очередь преображалась.
Очередь посерьезнела.
Весело выглядели лишь ветераны очереди, да и то относительно весело.
В это время Лариса вошла в свой кабинет и подумала о стоявших во второй половине — в шестой, седьмой, девятой и прочих сотнях. Ей почему-то стало стыдно и неудобно. Сейчас, в кабинете, ей стало стыдно. А собственно, почему? Чего она стыдилась, чего стеснялась? Она честно выстояла, она честно тратила свои силы, здоровье, нервы. Да и не так это было тяжело. Почему она должна стыдиться?
Лариса подумала о тех, кому никто вовремя не позвонил, не предупредил, которым вовремя никто ничего не сообщил.
В дверях домика показался человек и тихо что-то сказал. Наверное: «Заходите, пожалуйста».
Наверное, так он и сказал.
Другой человек двинулся к дверям. Гул стих. Ручеек не выходил из берегов. Слышался лишь отдаленный уличный гул, гул машин, столь вожделенных для собравшихся здесь людей. Иногда был слышен шелест несильного ветра.
Виден был лишь этот милый, приятный, деликатный, лучезарный, стоявший в дверях и улыбавшийся человеку человек.
Все молчали.
Вдруг в этой почти святой тишине раздался громкий крик, вопль:
— Бездельники! — Из окна лестничной площадки недавно выстроенного дома с третьего этажа высунулась женская голова. — Что вы наделали! Стекла разбили!.. Загадили!.. Заплевали!..
Снова загудела очередь, и в этом гуле потонули слова, которые продолжали падать на них с третьего этажа. Вновь шум, смех, вновь шутки…
И вдруг опять все смолкли.
Из домика, широко улыбаясь, вышел первый человек, первый записавшийся.
— Хулиганье проклятое!.. — снова прорвался вопль из окна, но тут же был снят бурей аплодисментов, тушем, просто радостными криками.
— Следующий! — крикнул первый.
