молчала, скованная чем-то похожим на стыд, на неловкость, чем-то рождающим желание оправдываться, доказывать, что не такой уж он плохой, как это кажется попервоначалу. Хотелось пригласить Сергея взглянуть куда-то в глубину, в бездны отцовской чистой души, хотя, когда сам он пытался рассмотреть дно, свое собственное дно, ему это не удавалось. Пожалуй, не чужая душа потемки, а именно своя — потемки без дна. Темно и глубоко, ничего не мог он там увидеть. Заробел отец своего примера: кому какие пути он показывает?
— Лев Михайлович, вы извините, если что не так, но мы первый раз…
Оба посмеялись этой невеликой, но неожиданной, а стало быть, и удачной шутке, которую потом не раз можно будет повторить в разных компаниях. Потом прошли к Ирине. Она сидела в кресле и спокойно читала книгу, словно в соседней комнате обсуждалось, стоит ли вечером смотреть программу «Время». А может быть, просто играла в спокойную сверхдевицу, дочь супермена. В комнате все было прибрано и на первый взгляд никаких следов ночного пребывания Сережи. Лев Михайлович долго не мог сосредоточиться, все рыскал взором в поисках улик. Вошла Вера. Вчетвером стали обсуждать разные мелочи предстоящего торжества. Наконец и Лев Михайлович сумел полностью включиться в семейный разговор. Он нашел улику и облегченно вздохнул: на маленьком столике в изголовье девичьего ложа Иры лежали переплетенные заушниками две пары очков: побольше, в темной оправе — его и чуть меньшего размера, чуть вычурнее да посветлее — ее. Лев Михайлович успокоился, принял пристойный случаю вид и приготовился обсуждать.
Но обсуждать-то нечего. Дети все уже меж собой обсудили, все решили, а теперь просто разъясняли родителям, их роли и обязанности. Вера еще пыталась внести свои коррективы, но права ее, во всяком случае теперь, были начисто растоптаны. Вера, скорее всего, ждала поддержки со стороны отца, но тот не нашел в себе сил разогнать туман нечистой совести, который всегда мешал ему чувствовать себя естественно в доме, где росла его дочь, где была хозяйкой его законная жена, где он, в конце концов, был прописан, что весьма немаловажно в наших условиях для поддержания в себе собственного достоинства.
Что говорить, какова основа — таково и достоинство.
В то утро в роли загса выступали они с Верой: оба лишь утверждали, оформляли официальным согласием решенное Ирой и Сергеем. Отец думал об их любви, об объективной основе их любви, пока не сообразил, что в любви, слава Богу, не должно быть никакой объективности. Радость любви — в ее слепоте и прекрасной субъективности. Какая, к черту, это любовь, если править будет унылая, размеренная объективность! Это расчет, а не любовь. Отец подавал иногда шутливые реплики, подтверждающие его формальное участие. Все шутки были вроде: «Вы меня, конечно, извините, если что не так, но я первый раз…» Вера мрачно молчала. Счастье дочери лишь усугубляло ее личные тяготы и потери. Она не нуждалась и в смущенных шутках неофита, поскольку, в отличие от Льва, Вера час за часом наблюдала сравнительно долгий роман дочери. Главной причиной ее молчаливости было отношение к отцу.
Кто в нее за это кинет камень?
Дети заявили, что свадьбы — никакой, что одеваться в спецодежды они не собираются. Милостиво разрешили отцу отвезти их на своей машине в загс и оттуда прямо на вокзал: они на три дня собираются смотаться к Сережкиным родителям, которые не получили сыновнего дозволения на личное присутствие в загсе. Дети играли в решительность и самостоятельность. В отличие от отца, они искренне верили, что принимают решение независимо, действуют оригинально, что такое начало позволит им и в дальнейшем строить жизнь только по своему желанию.
Более того — они планировали!
Лев Михайлович соглашался, что решение молодых обжалованию не подлежит. Пусть жизнь сама в дальнейшем… Наверное, тогда больше нужна будет их родительская помощь — сейчас они действительно не нужны, сейчас детям еще легко. Так он оправдывался сам перед собой от того воскресного утра до самой свадьбы, пересыпая разумные и серьезные мысли красивыми и легковесными, лежавшими на поверхности, — все-таки они хоть как-то утепляли душу, помогали жить.
Вера Максимовна эти месяцы с ним почти не разговаривала. «Беда, — думал Лев. — По какому в конце концов самому больному месту все ударит, когда воздастся?»
— Брачующиеся Орловы! — призвал бодрый голос, зазвучала обязательная музыка Мендельсона, и все тронулись «жениться».
Она и он были здесь сейчас самыми важными, а вокруг колготились их друзья — молодые ребята и мальчики, иные выглядели совсем детьми, хотя некоторые уже прошли сквозь тайны и трюизмы этого обряда, а кое-кто успел совершить и обратный ритуал.
Они идут впереди: Ирина одета в новое, но обычное, не «форменное» платье — не белое, не длинное и без фаты, Сергей тоже не выглядит типичным женихом. Он на голову выше Ирины, у него радостное лицо человека, довольного прежде всего своей независимостью, знающего, как он будет строить свою жизнь рука об руку с этой прекрасной, милой маленькой женщиной. И ничто ему не помешает идти вот так же радостно вперед. И слава Богу.
КОНСИЛИУМ
Лев лежал на тахте, подложив руки под голову, обратив лицо, полное безмятежности, к потолку. Время от времени он выстреливал изо рта дымное одиночное кольцо, которое от момента рождения у самых губ и до растворения в сизом пространстве крутилось само в себе, завораживая своего творца.
Федор склонился над журнальным столиком, где были разложены многочисленные таблицы и кривые, перефотографированные для статьи. Левая его рука застыла на краю столика, и неподвижная сигарета давала ровненькую голубую струйку дыма, которая начинала искривляться в полуметре от порождающего ее источника.
Руслан сидел за столом, положив руки на пишущую машинку, не вынимая изо рта погасшую сигарету.
Посмотришь в это мгновение на них, и любая причина сгодится, чтоб объяснить затишье. Думают? Отдыхают? Поссорились? Надоело?..
— Лев, давай откроем форточку, дышать уже нечем. — Руслан выдернул сигарету изо рта и воткнул ее в пепельницу.
— Во-первых, лень. Во-вторых, открытая форточка только температуру снизит, а кислорода здесь все равно больше, чем могут принять наши легкие.
— И потом, мы привыкли к этому дымному уюту! — Ровненький дымок качнулся, Федор перенес сигарету в рот.
— А вообще-то, если невмоготу, открой форточку. А то и совсем брось курить. Зачем тебе курить, а? — Лев повернулся на бок и обратил лицо к Руслану. — Ну скажи, зачем ты столько куришь?
— Хочется. Потребность у меня такая.
— Ну и глупо. Курение — порок. Пороки нам даны для радостей, а злоупотребление радостями лишает их прелести.
— Да ну тебя, Лев Михайлович. Смотри, вот где у нас самая изюминка. — Федя ткнул пальцем в одну из таблиц, разложенных на маленьком столике.
Лев вытянул шею.
— Угу. — Пожевал губами, помычал, пустил очередное кольцо дыма. — Угу. Правильно. Руслан, прочти еще раз, что получилось в конце.
— Машинка совсем плохо работает. — Руслан протрещал кареткой и вытянул законченный листок.
— Ты что, каждые десять минут будешь вещать про это копеечное несчастье? Святослав же обещал прислать завтра мастера. Не нуди. Читай лучше.
Руслан быстро, не отрывая глаз от листка, пробубнил текст. Не ожидая реакции коллег, взял ручку и стал поправлять опечатки и расставлять знаки препинания. Федор двигал к себе листки и вставлял в текст цифры.
— Русланчик, перерисуй-ка похудожественней схемку вшивания протеза. Ты же можешь сделать это покрасивше.
Все засмеялись чему-то, видно, уже обыгранному в прошлых разговорах.
— А не попить ли нам чайку? — Лев опустил руку за изголовье тахты, вытащил детский телефончик, купленный три дня назад в «Детском мире» на кандидатскую надбавку, и снял трубку. В соседней комнате
