вздрагивает, настолько сильно это ощущение. Каждая клеточка в нем кричит: «Живу! Живу! Живу!»
С бессмысленно-ликующим криком вскакивает он с постели, прыгает по комнате, кидает к потолку подушку, молотит ее кулаками. «Ты что, с ума сошел!» — врывается в комнату бабушка и застывает на месте, задохнувшись от гнева, в который ее приводит всякое нарушение порядка: нечто похожее на гибкую тоненькую рыбу вылетает через окно в сад — мягко, плавно, будто при замедленной съемке.
И вот уже эта рыба плывет по утреннему парку, где каждая травина блестит и сверкает, а каждое дерево и цветок словно только и ждали этой минуты, чтобы выдохнуть навстречу весь накопленный за ночь аромат. Рыба с красной поперечной полоской плывет через парк. Мальчик в малиновых плавках.
…Прикоснуться к шершавому липкому стволу. Обжечься о влажную синюю осоку. Обколоться о густую россыпь хвои на тропинке. Вскрикнуть от боли и, подпрыгивая на одной ноге, отколупнуть от ступни белый острый камешек — на его месте останется вмятина — и снова плыть в густом хвойном воздухе, весело отмечая мелькающие по пути предметы, людей, животных. Плыть, покуда не встанет перед глазами иная, плотная, манящая, среда, и тогда — не останавливаясь, с размаху — ухнуть в нее!
И только выскочишь с выпученными глазами, с широко открытым ртом, только перехватишь каплю воздуха, да так и застынешь на месте: плавно, почти без толчков навстречу тебе движется по зеркальной поверхности голова на гибкой шее. Мокрые блестящие волосы обрамляют лицо, точно занавес сцену, а на сцене еще все неясно, и не знаешь, куда пойдет спектакль — в грустную, в веселую ли сторону… В двух шагах от тебя, внезапно, не меняя безразличного выражения глаз, голова резко уходит в глубину, и в ту же секунду — очухаться не успеешь! — сильные руки хватают тебя за ноги, дергают, и ты, бессмысленно хлопоча по воде ладонями, вполне натурально тонешь.
Каскад воды, шумные брызги — и вот они уже стоят друг против друга, и отплевываются, и хохочут, и Леля говорит:
— Тренируйся, Каша. Вдруг русалка нападет — что тогда? Схватит за ноги и утащит…
Не утащит! Если уж говорить честно, он угадывает ее маневр заранее, и ждет его, и радуется той минуте, когда быстрые пальцы охватывают его лодыжки. Он даже поддается, если уж совсем честно…
По выходным дачу заполняли взрослые. Они шумели, пили пиво, хохотали над своими анекдотами, стучали костяшками домино, до поздней ночи сидели над картами, и табачный дым колыхался под широким абажуром.
Лелины родители были не похожи на остальных. Оба широкоплечие, коренастые, дочерна загорелые, в белых теннисках, на самом жарком солнце — крутом, палящем — они бегали целый день по теннисному корту, и плотный серый песок шуршал под их спортсменками. Досыта наигравшись, они рядом, бок о бок, шли купаться в быстрой коричневой речке Желтухе, а после долго, очень долго, на ярко освещенной веранде пили чай со смородиновым вареньем.
Мальчик нарочно проходил мимо веранды, останавливался, замирал, не дыша, меж деревьев, и глядел-глядел на них, на взрослых, чего-то ожидая, что-то пытаясь понять, завороженный плавными движениями рук, медленным поворотом головы, чайным дымком, внезапным блеском ложечки, беззвучным движением губ и книжных страниц…
Вот так же он стоял перед аквариумом в магазине «Природа» и тоже не мог оторваться, а когда возвращался в реальный мир, не сразу привыкал к его шуму, говору, запаху…
А еще раньше — вот так же стоял он перед тигриной клеткой в зоосаду, и только помнит, как голова кружилась легко, приятно, радужно от непрерывного мелькания полосатой шкуры за прутьями решетки.
На дороге от станции к поселку, в кустах, они установили шест. Водрузили на него выдолбленную тыкву. В тыкве проделали отверстия — нос, рот, глаза. Изнутри тыквенная голова освещена свечой. Как только на дороге появляется прохожий, невидимый хор начинает завывать…
Какая-то женщина охает и возвращается обратно. Через минуту она снова появляется на дороге в сопровождении двух мужчин, и слышно, как она оживленно о чем-то им рассказывает… Дьявольский хор завывает по Лелиной команде. В ту же минуту мужчины перемахивают через канаву, тыквенная голова падает, как подрубленная. «Полундра!» — кричит кто-то, и все бросаются врассыпную. В последний момент Паша видит, что Леля заметней всех — на ней свитер с белыми полосами, — и, опасаясь, что ее могут поймать, он нарочно шумит в кустах, чтобы отвлечь внимание. «Вот он, держи!» На мальчика сверху наваливается кто-то тяжелый. Сильная рука хватает его за шиворот, тащит на дорогу. Он вырывается. «Ах, сукин сын!» Железные пальцы стискивают ухо. «Как не стыдно! Хулиган! В милицию его!..» Железные пальцы скручивают, мнут его ухо, будто тесто. Перед глазами вспыхивают и множатся круги. Вырваться невозможно. Подвешенный к собственному уху, он вот-вот оторвется… «Ну, будешь еще?» Ни звука. Прикусил губу. «Хватит! Отпустите его! Он больше не будет!» — «Ну смотри!» Его отпускают. И, смеясь, уходят.
Из кустов на дорогу выскакивают ребята. Впереди Леля. Она подбегает к нему, гладит по голове.
— Больно? Очень больно?
— Что ты, нисколько! — отвечает он, вздрогнув от ее прикосновения.
А ухо пылает и гудит, как большой котел, и дотронуться до него нет никакой возможности.
Паша носит за ней ракетку, продуктовую сумку, водит велосипед. И все это ему не в тягость и не стыдно, вот что удивительно. Если бы кто-нибудь неделю назад сказал ему, что так будет, он не поверил бы. И когда добродушный Аркадий, играя своими красивыми мускулами, говорит ему: «Ну, чего — пажом заделался?» — он даже внимания не обращает. Однажды только смутился. Пошел за ней следом, а она: «Ты куда? О, господи! Сбегать не дадут». И засмеялась. Он так тогда растерялся, и покраснел, и не знал, куда руки девать, и, чтоб хоть как-то спастись от всеобщего хохота, стал хохотать вместе со всеми.
Потом она исчезла на несколько дней, пропадала где-то с утра до вечера. Появилась внезапно перед домом, где сидели в тени на скамейке дед с Пашей, раздвинула их руками, села посредине. Некоторое время молчала, насвистывала, разглядывая небо, потом закричала:
— Вот! — Схватила деда и мальчика за руки: — Слушайте! Слушайте!
Над лесом появился биплан. Он медленно и, казалось, неуклюже поворачивал от леса к поселку. Он летел низко, покачивая темно-зелеными крыльями, и из густого полдневного неба внезапно четко донеслось:
— Леля! Привет! Леля! Привет!
— Слыхали?!
Обожгла Пашу счастливыми глазами. Он отвернулся.
— Вот шалая… — пробормотал дед и спутал ей волосы.
— Леля! — донеслось опять сверху. — Леля!
— Чего? — спросила она, и все они трое — на земле — засмеялись.
— Леля, на танцы пойдешь? — спросило небо.
— Пойду! — закричала она, как будто ее можно было там услышать. — Пойду! — И пустилась отплясывать, подкидывая ногами скошенную утром траву. Запахло остро, пряно.
— Ну и ведьма, — сказал дед.
— Ах так! — Она стала хватать охапками траву и кидать в деда, а тот, усмехаясь, оборонялся широкой, голубовато-белой ладонью.
Паша смотрел в небо — провожал глазами лесной самолет. Того уж и не видно было, только попиливал едва-едва мотор в глубине спелого матового полдня.
— Что нам с девкой-то делать, друг Паша? — спрашивает дед и деликатно кашляет. Он сидит на крыльце и острым ножом снимает кожицу с прута, и она открывается слоями — коричневым, светло- зеленым, нежно-желтым. Кожица скручивается тонкими пружинками, пружинки падают на крыльцо. — Ухажор появился. Дело сурьезное, знаю. Знакомиться придет. А чем угощать будем?
Паша опускает голову, ему неловко и хотелось бы перевести разговор, но не придумать как. И оттого он злится на себя.
