Иакинф терялся в догадках: что означает столь странный прием? Может быть, гусай-амбань намерен показать, что принимает русских миссионеров за людей незначительных, с которыми должно обращаться свысока, не желает уронить своего достоинства и оказать излишнего внимания людям, кои по положению своему того недостойны? Это тем более вероятно, что, как Иакинф слыхал, монахи в Китае — сословие презираемое. К тому же китайцев отличает полное неведение относительно чужих нравов и обычаев, и при редких встречах с иностранцами им, должно быть, нелегко решить, как с ними держаться.
Назавтра гусай-амбань нанес ответный визит. В двухколесной китайской повозке на тяжелых ребристых колесах, годных разве что под пушечный лафет, в сопровождении чиновников, предшествуемый несколькими вершниками, гусай-амбань подъехал к воротам подворья, где остановилась миссия. Под тем предлогом, что он не желает обеспокоить начальника миссии и пристава своим посещением, из повозки он не вышел, но с отменною вежливостью справился о здоровье и поблагодарил за вчерашнее посещение. Словом, это был визит, какой обычно в Китае вельможи делают лицам, ниже их стоящим.
Каково же было удивление Иакинфа, когда под вечер того же дня чиновник гусай-амбаньского ямыня доставил ему и Первушину длинные красные конверты, в которых, по объяснению бошка, содержалось приглашение пожаловать завтра в десять часов утра на обед к гусай-амбаню и мэйрэнь-цзангию.
— В десять часов на обед? — вскричал пристав.
Иакинф вставал рано, но для Первушина этот час был слишком ранним даже для завтрака, не то что для обеда.
Едва успев выпить чашку чая, Первушин облачился в офицерский мундир с эполетами, Иакинф — в парадную рясу, и в сопровождении свиты казаков они направились на обед к калганскому начальству.
На этот раз гусай-амбань и мэйрэнь-цзангий встретили их у входа. И они и вся свита их были в парадных шелковых платьях, припущенных у них самих собольим, а у остальных лисьим мехом. Оба сановника поздоровались с отменною вежливостью, а мэйрэнь-цзангий высказал сожаление, что был в отъезде и не мог лично встретить миссию при первом визите. Вежливо уступая дорогу друг другу, хозяева и гости употребили по крайней мере с четверть часа, чтобы пересечь неширокий двор и пройти трое дверей, пока добрались до комнаты, где был накрыт стол для обеда.
Впрочем, накрыт — это было не совсем точно. Стоявший посередине комнаты квадратный стол на восемь персон (он так и назывался по-китайски 'басянь-чжо' — стол для восьми бессмертных) не был покрыт скатертью, и белые, с синим прихотливым узором, тарелочки и желтоватые, слоновой кости, палочки для еды — куайцзы — четко выделялись на черной лакированной столешнице.
Помимо Иакинфа и Первушина на обед были приглашены еще четверо китайских мандаринов. Все ходили по комнате, или, лучше сказать, переступали с ноги на ногу, потому что ходить собственно было негде, — почти все пространство комнаты занимал стол, а вдоль задней стены тянулся широкий и низкий кан, неизменная, как Иакинф убедился, принадлежность всякого китайского жилища.
По невидимому знаку к гусай-амбаню и мэйрэнь-цзангию подошли слуги; у каждого в левой руке было по подносу с маленькими чашечками, а в правой — по серебряному чайнику с вином. Оба сановника взяли по чашечке, слуга налил в них вина. Гусай-амбань, держа чашечку обеими руками, хотя она была мала и для двух пальцев, приблизился к Иакиифу, учтиво поклонился, поднял чашечку над головой и, обратясь к архимандриту по имени, подошел к столу и поставил ее у прибора. Потом он брал отдельно каждый предмет прибора, поднимал обеими руками над головой и клал обратно на свое место. Проделав все это с молчаливой и торжественной серьезностью, он снова поднял сложенные над головой руки, поклонился Иакинфу и молча указал ему место, возле которого Иакинф и остался стоять (адъютант гусай-амбаня шепнул толмачам: 'Только пусть не садятся, пока не пригласят к столу всех!').
Та же церемония была повторена мэйрэнь-цзангием в отношении Первушина.
Наконец все уселись. Иакинфа посадили по левую руку от гусай-амбаня. Мэйрэнь-цзангий сидел напротив, по левую руку от него — Первушин. Толмачи помещались сзади и в трапезе не участвовали.
Слуги поставили на стол закуски. Но никто ни к чему не прикасался. Тогда гусай-амбань взял свою чашечку, встал и, пригласив всех выпить, осушил свою чарку и, чтобы все могли убедиться, что она пуста, опрокинул ее себе на ладонь. То же проделал и мэйрэнь-цзангий. Затем оба сели на свои места. Гусай- амбань повел бровью, и тотчас к нему подбежал слуга, снял с него форменную шляпу с синим шариком и надел вместо нее круглую атласную шапочку, с которой китаец никогда не расстается. Снял мандарин и яшмовые четки, которые носят в торжественных случаях. Этим он как бы приглашал всех держаться запросто. После этих приготовлений началась трапеза и беседа.
Несмотря на ранний час, Иакинф почувствовал, что голоден как волк, да и расставленные на столе кушанья выглядели весьма заманчиво, но, к ужасу своему, Иакинф заметил, что возле тарелки у него не было ни ножа, ни вилки, а лежали лишь к_у_а_й_ц_з_ы — пара похожих на вязальные спицы, чуть потолще, костяных палочек. Куайцзы были из слоновой кости, с серебряными головками, украшенными тонкой чеканкой. Но к чему ему вся эта роскошь, ежели он не умел с ними обращаться? Иакинф поглядывал на своих соседей. Китайцы орудовали палочками с необыкновенной ловкостью, подхватывали ими с тарелок разные кушанья и подбрасывали в рот. У Иакинфа же ничего не получалось: тонкие палочки выскальзывали из пальцев, и пища падала на стол. Тщетно он старался ухватить ими хоть один кусочек.
Наконец гусай-амбань сжалился над Иакинфом, ловко подхватил палочками кусок из своей тарелки и сунул прямо в рот растерявшемуся Иакинфу. Сделал он это, по-видимому, не только из сострадания к голодному гостю и желания ему помочь, но и потому, что у китайцев это считается особым знаком внимания. Нельзя сказать, чтобы такой способ угощения был особенно приятен, но что поделаешь: в чужой монастырь своего устава не возят. Иакинф стал приглядываться, как держат палочки китайцы, и мало-помалу дело пошло на лад. Скоро он уже мог, подобно китайцам, даже рис брать по зернышку. Иакинф был горд, — ведь китайцы ели своими куайцзами уже тысячу лет тому назад, а его предки еще в минувшем веке обходились пальцами. Что же до ножей, то в них просто не было нужды: что бы ни подавалось, было отменно разварено или заранее разрезано на куски, и все спокойно обходились одними куайцзами.
Иакинф присматривался к кушаньям, хотел непременно удержать в памяти их названия, но это было немыслимо. Блюд было так много — их подавали пять-шесть сразу, — сменялись они так быстро, что скоро все перепуталось. Сколько их было? Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Тут были всевозможные овощи, мясо и рыба под кисло-сладкими, острыми и пряными соусами, ветчина, варенная в меду, побеги молодого бамбука, батат, утиные яйца, приготовленные каким-то диковинным способом (по словам хозяина, их сначала варят, а потом, обмазанные известью, закапывают в землю года на два — они приобретают темно-бурый цвет и напоминают вкусом уже не яйца, а скорее какой-нибудь острый сыр), вареные моллюски, трепанги, креветки, фазаны, плавники акул, семена лотоса в сладком соусе.
Слуги беспрестанно подливали рисовую водку. Подавали ее не охлажденной, а, наоборот, подогретой, и она была такой жгучей, что перехватывало дыхание. Правда, разливали ее в крохотные, чуть побольше наперстка, чашечки.
Иакинф растерянно взглянул на хозяина, когда тот пододвинул ему чашку с супом. 'Суп из ласточкиных гнезд', — шепнул стоявший сзади толмач. 'А, была не была!' Движимый любопытством, Иакинф дал себе зарок ни от чего не отказываться. Он отхлебнул. Оказалось, что это тонкий бульон с легким привкусом морских водорослей. Приправлен он был древесными грибами ('му-эр' — древесные уши, как пояснил переводчик), тонкими нитями нарезанной яичницы и вареными голубиными яйцами. Сами ласточкины гнезда, плававшие в бульоне, напоминали прозрачную вязигу.
Видимо заметив его недоумение, гусай-амбань стал объяснять, что это гнезда не обычной ласточки, а очень редкой. Водится она на островах южных морей, гнезда свои лепит из собственной слюны, прикрепляет к неприступным скалам, а сверху обмазывает глиной и ракушками. Собирают их охотники с огромным риском для жизни и по морю везут в Китай. Оттого-то они так дороги и доступны только богатым и знатным людям. Из рассказа гусай-амбаня выходило, что ласточкины гнезда особенно ценятся китайцами не столько за тонкий вкус свой (никакого особого вкуса в них Иакинф, впрочем, и не заметил), а за то, что они, как и трепанги, надолго сохраняют силы молодости.
После трех или четырех десятков блюд обед был прерван для чаепития с целью, как пояснил переводчик, 'осаждения пищи вниз' и для курения.
Затем трапеза продолжалась. Все было на удивление вкусно, хоть Иакинф и не мог сказать, что он ел. Когда было подано столько блюд, что он потерял им счет, на столе появился х_о_г_о_у — огненный котел, что-то вроде срезанного пополам самовара или кастрюли на ножках, с крышкой и трубой посередине,
