философии в устах людей, подобных моей бывшей жене, приобретают опасную разрушительную силу. Если же, не мудрствуя лукаво, перечислить основные противоречия, из коих соткана натура моей бывшей жены, то вот они: когда ей плохо, она требует сочувствия, причем сочувствие она трактует буквально, как со- чувствие, плохо должно быть всем; радуясь, она не понимает, что кому-то может быть грустно; любит поддразнивать, сама же обидчива; беззащитна перед самой грубой лестью, но не прощает другим нескромности, часто меняет свои оценки, но всегда готова подметить непоследовательность в чужих суждениях, самоуверенность заменяет ей храбрость, в толпе она всегда идет грудью вперед в расчете, что перед ней расступятся, получивши отпор, сердится и требует защиты. Привычка верить только себе, вернее, своему чувственному опыту, делает ее недоверчивой. Она наблюдательна, как индеец, идущий по следу, приметы она с легкостью превращает в улики, объяснениям не верит, сама же приходит в ярость даже от осторожно выраженного недоверия. Умна она или глупа? Этого я до сих пор не знаю. Должен признаться, она имела на меня влияние несомненно большее, чем я на нее. Даже подчиняясь, она оставалась верна себе. Цепи — всегда цепи независимо от того, добровольны они или нет, рано или поздно они становятся тяжелы. Всякий народ, имеющий такое правительство, как моя жена, должен восстать, и я восстал — это было единственным способом сохраниться. Я ни на минуту не сомневаюсь в том, что поступил правильно, но сегодня в моем сердце уже нет былого ожесточения, и я даже чувствую что-то вроде вины — не за то, что ушел, а за то, что не любил.
______________
* непременное условие (лат.).
Ссориться мы начали с первого дня совместной жизни. Даже самые неудачные браки начинаются с медового месяца, у нас его не было, всю положенную порцию безмятежных радостей мы забрали авансом, пока были любовниками.
Мой гипотетический читатель, вероятно, помнит неожиданное появление Успенского на нашей свадьбе и мой новогодний визит в Институт. Паша не бросал слов на ветер, я получил обратно свою лабораторию с правом совмещать работу в Институте со службой по военно-медицинскому ведомству, льгота немалая, Успенскому было нелегко ее дать, а мне еще труднее принять. Я брал на себя двойную ношу, даже не двойную, а тройную, за годы войны я поотстал от науки, предстояло наверстывать упущенное, а мне уже было под сорок, чтоб выдержать такую нагрузку, нужен железный режим и обеспеченные тылы.
Лида была слишком умна, чтоб открыто воспротивиться моему возвращению в Институт. Она говорила 'как хочешь' или 'тебе виднее', но лицо ее каменело, и я понимал: все связанное с Институтом для нее навсегда останется враждебным. Причин тому много, и было бы неверно выбрать из них простейшую как бы Институт не помешал моей столь блистательно начавшейся военной карьере. Лида была генеральской дочерью, а по материнской линии еще и внучкой генерала, золотые погоны ей импонировали больше, чем застиранный лабораторный халат, но сводить все к этому значит недопустимо упрощать Лидин характер. Главная причина заключалась в ревности, всеобъемлющей ревности к прошлому, к дорогим мне воспоминаниям, к прежним дружеским связям, к Успенскому — Паша ей нравился, но она совсем не хотела, чтоб он занял прежнее место в моей жизни, — и, наконец, самая элементарная женская ревность — к Ольге и Бете. Ей доставляло странное удовольствие расспрашивать меня — об Ольге насмешливо, о Бете с почти не скрываемой злостью. Не замечать ее тона — походило на предательство, замечать и обрывать значило подливать масла в огонь.
Стоило нам съехаться, как выяснилась наша полная бытовая несовместимость. Идти в зятья в генеральский дом я не захотел. Для Лиды это было большим ударом. В просторной шестикомнатной родительской квартире она жила, не зная забот. Сын накормлен и ухожен, можно ходить на работу и развлекаться. Отдавая матери (не очень регулярно) какую-то часть своей зарплаты, Лида искренне считала себя материально независимой и плохо понимала, почему люди, зарабатывающие больше, частенько перехватывают у нее несколько рублей до получки.
Я никому не навязываю своих привычек, но еще меньше способен подчиняться чужому распорядку. Чтоб работать как следует, мне нужен был жесткий режим. Мой образ жизни обеспечивает мне работоспособность и свежую память, качества, необходимые для любой научной работы. Кроме того, во мне живет воспитанное отцом глубокое убеждение, что проповедь любых принципов, не подкрепленная личным примером, есть не что иное, как профанация; я не верю военачальникам, не обладающим личной храбростью, и настораживаюсь, когда о ленинской скромности и демократизме мне толкуют люди чванные и требующие для себя особых привилегий.
В моей новой семье мой режим не имел сторонников. Лида вставала поздно и на работу шла часам к одиннадцати. Впрочем, и на эту работу она ухитрялась опаздывать. Вообще это была какая-то странная работа. Синекурой ее назвать было нельзя хотя бы потому, что за нее мало платили. Со своим высшим образованием моя жена зарабатывала меньше водопроводчика. Зато можно было не вешать табель. Служила Лида в редакции одного из многочисленных ведомственных журнальчиков, объединенных под одной крышей в своеобразный комбинат; журналы были всякие, тонкие и полутолстые, но все так или иначе популяризировали передовую науку, жена считалась редактором, что и как она редактировала, для меня навсегда осталось загадкой, дома она никогда не работала. Вести такое существование было совсем необременительно при условии обеспеченных тылов. С переездом на отдельное житье хлопот заметно прибавилось, и тут я впервые узнал, что я такой же, как все мужчины, то есть узкий эгоист, холодный себялюбец, только и мечтающий, как бы превратить жену в домашнюю клушку, целиком зависящую от прихоти повелителя.
У меня и в мыслях не было превращать Лиду в домашнюю хозяйку хотя бы потому, что хозяйничать она не умела. Совращать ее в свою веру я тоже не собирался и рассчитывал только на дружественный нейтралитет. Может быть, мы в конце концов и поладили бы, если б не Вадик. Этот шестилетний тиран оставался по-прежнему на попечении бабушки и теток и выдавался матери только на субботу и воскресенье, однако и этих двух дней оказалось совершенно достаточно, чтоб отравить мне жизнь на неделю вперед. Моя холостяцкая душа давно уже тянется к детям, женившись, я был совсем не прочь завести своего ребенка и даже готов прилепиться душой к чужому, но мне не повезло, Лида ни за что не хотела второго ребенка, а мой пасынок невзлюбил меня с первого взгляда. С поразительной для его возраста проницательностью он разглядел во мне будущего отчима и занял жесткую оборонительную позицию. Откровенно сказать, мне он тоже не понравился. Меня в детстве не баловали, и, может быть, поэтому я не люблю избалованных детей. Парень же был избалован до такой степени, что уже не умел относиться к взрослым иначе как свысока. Баловать детей — занятие вполне эгоистическое. С моей точки зрения, покупать любовь ребенка ничуть не нравственнее, чем покупать любовь женщины, пожалуй, даже хуже, как всякое развращение малолетних. Взрослые, считающие, что маленький ребенок ничего не понимает и поэтому при нем можно говорить все что угодно, проявляют ту самую наивность, которую они приписывают детям. Люди, неспособные за время обучения в институте сносно овладеть каким-нибудь иностранным языком, забывают, что ребенок в возрасте до пяти лет в совершенстве усваивает любой язык со всем богатством грамматических форм. Принято думать, что детям доступны только ясно выраженные мысли, нюансов они не понимают. Это ошибка. Дети отлично разбираются в подтекстах, даже если им непонятен самый текст. В этом отношении они напоминают собак, которые не столько понимают слова, сколько улавливают интонацию. В свои шесть лет мой пасынок прекрасно разбирался во всех сложностях домашнего механизма. Он раньше, чем я, углядел, что к взаимному восхищению, связывающему Василия Даниловича и Катерину Флориановну, примешивается некоторая доля ласкового презрения, что в отношениях между матерью и взрослой дочерью при несомненной сердечности существует оттенок неосознанного соперничества, и уж наверняка гораздо лучше меня разбирался в отношениях Лиды с его отцом. Всех этих совсем не плохих людей объединяла привязанность к мальчику, объединяла, но и разъединяла благодаря умелому применению Вадиком древнего принципа 'разделяй и властвуй'. Не было такой щели, куда бы он не проник, и такой трещинки в отношениях взрослых, из которой он не извлек бы для себя пользы.
Не знаю, каково было подлинное отношение сына к отцу — видел он его редко и знал мало. Думаю, что спокойное. Но стоило появиться мне, как у этого раскормленного и равнодушного парня возник подлинный культ отца, позволявший ему терзать мать и открыто выражать мне свою неприязнь. С первых же дней нашего совместного житья он вступил в непримиримую борьбу против моего образа жизни. Он не хотел есть то, что ем я, и в то же время ему казалось оскорбительным есть то, чего я не ем. Как ни старался я сделать свои гимнастические упражнения и водные процедуры незаметными для окружающих, пасынок следил за
