слышала.
— В таком случае вы, наверно, заметили: Фауст просил у черта не бессмертия, а молодости. И кроме того: вам не приходило в голову, что бессмертный человек тоже смертен?
— Ну знаете, это парадокс!
— Парадокс? А вы хорошо представляете, что значит это слово?
— Надеюсь.
— Судя по вашей осудительной интонации — не очень. Парадокс — истина. Не сразу распознаваемая. Истина, похожая на ложь. У парадокса есть могущественный антипод — софизм. Ложь, похожая на истину. Мы с легкостью проглатываем софизмы, но настораживаемся, почуяв запах парадокса. А парадокс самый безобидный: для того, чтоб быть по-настоящему бессмертным, человек должен обладать не существующей в природе механической прочностью, не гореть в огне, не тонуть в воде и не поддаваться жесткому радиоизлучению. Вам нажужжали в уши про американские секвойи, которые, видите ли, живут сотни лет, но при этом почему-то забывают, что секвойи также подвержены стихийным бедствиям, а главное, их так же можно спилить, как и любое другое дерево. Всякая смерть печальна, но когда умирает глубокий старик или старуха, мы говорим — они умерли естественной смертью, и это умеряет нашу печаль. Ужасно, когда умирает молодое существо, мы называем такую смерть преждевременной, трагической. Теперь представьте себе на минуту ужас гибели человека, теоретически бессмертного, ужас расставания с вечной жизнью… Моего воображения на это не хватает.
Вид у моей гостьи несколько растерянный.
— Мне трудно с вами спорить, — бормочет она. — Но наш главный очень просил вас смягчить свою точку зрения…
— На что именно?
— На бессмертие.
— Почему?
— Видите ли, один академик, забыла фамилию, но это неважно, он очень крупный ученый и даже президент чего-то там, он считает…
— Прекрасно. Если ваш главный так жаждет бессмертия, пусть возьмет интервью у этого академика.
— Не надо быть злюкой. И пессимистом. Сейчас вы скажете, что я не понимаю, что значит это слово, но я, честное слово, догадываюсь.
— И вам нравятся оптимисты.
— Нравятся. В позапрошлом году у нас в редакции был 'круглый стол' и на нем выступал молодой ученый — кстати, он из вашего Института — и очень всем понравился. Он говорил, что в самое ближайшее время продолжительность человеческой жизни можно будет увеличить в два и даже в два с половиной раза.
— Вдовин?
— Вдовин. Вы знаете Вдовина? Правда талантливый?
— Талантливый? Скорее много обещающий.
Она смотрит на меня подозрительно.
— Это одно слово или два?
— Два.
— Ну как же вы не язва? А вы что — совсем в это не верите?
— Я уверен лишь в одном: мы с Вдовиным умрем гораздо раньше, чем это удастся проверить.
— Я не знала, что вы такой сердитый.
— Я не сердитый, я очень занятой. Что от меня еще нужно вашему главному?
— Он просил передать вам, что не понимает…
— Допускаю. Но при чем тут я?
— Нет, кроме шуток. Старение — естественный процесс или патологический?
— И то и другое.
— И норма и болезнь?
— Именно так.
— Как это может быть?
— Почему же нет? Может же фотон быть одновременно волной и частицей? Граница между нормальным и патологическим в достаточной мере условна, нормы устанавливаются людьми. Природа не всегда имеет на этот счет определенное мнение.
Гостья вздыхает:
— А ну вас, вы меня совсем запутали. Ну приведите какой-нибудь простой пример, чтоб я тоже поняла.
— Пример? Пожалуйста. Разве не приходилось вам говорить: 'Ах нет, сегодня я больна…' Или даже: 'Слава богу, я заболела'. Это правда и одновременно ложь, потому что с физиологической точки зрения вы совершенно здоровы.
Конечно, это хамство, но я почему-то не чувствую раскаяния. Гостья вспыхивает, но молчит. Я смотрю на часы.
— Дальше?
— Он считает вашу позицию в вопросах спорта совершенно неприемлемой. Получается, что вы против всяких рекордов и против тяжелой атлетики.
— Совсем не против всяких. А с тяжелой атлетикой у меня действительно сложные отношения.
— Вот видите. Весь мир завидует нашим богатырям, вся страна ими восхищается, а вы требуете…
— Стоп! Начнем с того, что я ничего не требую.
— А если не требуете, то зачем же…
— Затем, чтоб люди знали, что возможна другая точка зрения. В отличие от большинства западных стран у нас продолжительность боя на ринге ограничена тремя раундами. Уверен, что этот мудрый компромисс достигнут не без влияния людей, которым бокс вообще отвратителен. Я с полным убеждением режу собак и кошек, но при этом считаю допустимым и даже полезным существование противников вивисекции.
— Почему?
— Они вносят необходимую коррекцию.
Гостья задумывается.
— Нет, этого я никогда не пойму. Скажите лучше, что вы имеете против гиревиков?
— Ничего. Просто я не вижу ничего привлекательного в том, что в век шагающих экскаваторов и электрических кранов кто-то, надуваясь и пыхтя, пытается поднять на одну секунду двести или триста килограммов. Для крана это мало, а для человека слишком много и совсем не полезно.
— Неужели вам не приятно, когда наши ребята выигрывают на международных соревнованиях? Где же ваше патриотическое чувство?
— Мое патриотическое чувство больше греют цифры, говорящие о массовости спорта в нашей стране.
— Неужели вы никогда ни за кого не болеете?
— Я предпочитаю быть действующим лицом, а не зрителем. Студентом я играл в футбол и люблю игру, но зрелище многотысячной толпы, которая ревет и беснуется, меня отталкивает. Ни Улановой, ни Софроницкому никогда не вызвать подобного экстаза. И мне смешно, когда налитые пивом, обрюзгшие от сидячей жизни отцы семейств и тощие патлатые девчонки кричат игроку: 'Куда бьешь, мазила!' — сами они не попали бы мячом в пустые ворота. Мне противны 'тифози', способные изувечить не потрафившую им команду, в принципе они ничем не отличаются от кровожадных зрителей Колизея; если завтра разрешат гладиаторские игры, конечно, по сокращенной программе и под наблюдением врача, бизнесмены хорошо заработают. Публика наших стадионов гораздо лучше, но, откровенно говоря, я не убежден, что ею всегда владеют только самые чистые, свободные от темных инстинктов чувства. Тут есть над чем задуматься и социологам, и психологам, да и нашему брату-физиологу.
— А все-таки почему-то…
— Вот именно — почему-то… Мне кажется, болельщиками владеют те же чувства, что любителями лотерей и тотализаторов.
