l:href='#n_27' type='note'>[27] пару «мессеров» за собой волочил над Брестом, так не боялся, как теперь, когда ты тут у меня сидишь. Ты ведь знаешь, я из боя с поджатым хвостом никогда не бегал, от лобовых атак тоже не уклонялся. И когда после фронта в горкоме начинал — с гордо поднятой головой по первости ходил… Страх потом пришел, когда на моих глазах с честных людей мясо живьем стругали. Это на фронте смерть быстрая. А на «гражданке» принято убивать медленно, никуда не спеша.
Хозяин дома рассказал, как в течение нескольких месяцев наблюдал за гражданской казнью невиновных людей, фронтовиков, партийцев с многолетним стажем. Один поплатился за то, что во время выступления на митинге сослался на какого-то британского экономиста, жившего еще в XVIII веке. Второй слишком любил носить американские костюмы.
Вначале приговоренных прорабатывали на собраниях, заставляли каяться. Разные ублюдки кричали им в лицо всякую мерзость, а парализованные ужасом жертвы только оправдывались и клялись в верности партии и лично вождю. Но и это не помогло… Один сгинул в лагерях. Второму повезло больше, он умер во время очередной проработки и тем спас своих близких.
Словно мстя сбежавшему на тот свет кандидату во «враги народа», на место которого теперь требовалось срочно найти нового человека (органы госбезопасности неофициально спускали в каждую организацию, будь это домоуправление, библиотека или завод, норму, сколько тайных врагов необходимо разоблачить в трудовом коллективе), институтский парком запретил профсоюзной кассе выделять семье покойника 56 рублей на кремацию его трупа.
— Цена человеку у нас 56 рублей, это я теперь знаю точно, — почернел лицом однополчанин. — И если в небе еще можно уйти от расстреливающих тебя «мессеров», то в этой жизни если за тебя возьмутся, то непременно добьют.
В стране началась кампания по борьбе с космополитизмом и низкопоклонничеством перед Западом. Кого угодно можно было обвинить в отсутствии патриотизма и тайных симпатиях к империалистическому противнику: был несколько раз замечен на просмотрах иностранных фильмов, значит, преклоняешься перед буржуазным образом жизни. Рассказал сдуру в курилке коллегам, по каким прекрасным дорогам довелось тебе ездить в Германии в конце войны, будь готов, что кто-нибудь из сослуживцев тут же донесет в известную контору, что ты восторгаешься гитлеровскими автобанами и не веришь в отечественную дорожную отрасль.
Очередная волна репрессий сметала в лагеря тех, кто чудом уцелел в 1937-м и вернулся живым с войны. Но даже не попавшие под каток новых чисток фронтовики часто ломались духовно. Именно такая история приключилась с собеседником Нефедова. Комиссованный из армии по тяжелому ранению, он занимал достаточно ответственный пост в московском горкоме партии и уже не мог представить жизнь без связанных со своей должностью привилегий.
— Честно тебе скажу, Боря: холодный пот прошибает, как представлю, что завтра твой генерал узнает про наши с тобой посиделки и позвонит моему Варфоломееву. А эта сволочь никого не пощадит, чтобы прикрыть бронещитком собственную задницу… Старуху мать жалко, о детях тоже думаю…
Борис махом опрокинул в себя наполненный до краев коньяком граненый стакан и поднялся из-за стола.
— Не рви себе душу, старина, — похлопал он на прощание по плечу поникшего головой друга. — Я все понимаю…
Через несколько часов Нефедов, у которого совсем стало тошно на душе после разговора с фронтовым товарищем, оказался рядом с крупной товарной станцией. Его потянуло окунуться в любимую с юности стихию, чтобы забыться на время.
Вот знакомый с детства лаз в заборе. Прошло столько лет, а здесь мало что изменилось. Мужчина протиснулся в дыру. На задворках станции, за товарными лабазами, расположилась вокруг костра компания каких-то мужиков, по виду грузчиков. Было очень холодно, и Нефедов спросил разрешения присесть к огню. В кармане у него лежала купленная по пути бутылка коньяка. Борис достал ее и подкинул на ладони.
— Годится?
— Ишь ты, какой важный! — ухмыльнулся здоровенный детина с густой шевелюрой кудрявых черных волос. Похоже, это был бригадир артельщиков. Прочитав этикетку коньячной бутылки, он небрежно зашвырнул ее через плечо в дальние кусты.
— Извини, но мы к такому не привычны.
Внимательно рассмотрев гостя с головы до ног, чернявый поднес ему грязную, наполненную до краев жестяную кружку.
Это было жуткое пойло, но на фронте Нефедову приходилось потреблять еще более брутальные напитки. Среди аэродромной братии всегда находились большие умельцы по части изобретения разных суррогатов под громкими названиями. Чего стоил знаменитый ликер «Шасси» из тормозной жидкости, «тонированной» фруктовым сиропом! Или «коктейль» «Снегурочка» из «незамерзайки».
Занюхав рукавом плохую водку, Борис жадно вдохнул волнующий запах креозотовой смолы, которой были пропитаны шпалы проходящего в десятке шагов железнодорожного полотна. Вслушиваясь в близкую перекличку маневровых паровозов, мужчина надеялся узнать «голос» «Марьи Ивановны», на которой пацаном работал помощником у старого машиниста Стыпаныча.
Компания приняла Нефедова без вопросов, будто прихода нового человека здесь ждали. Их водка как-то странно подействовала на мозг. Какие-то странные видения мерцали в голове. В отсветах пламени костра грубые лица грузчиков начинали казаться звериными рожами. Они перемигивались между собой и чему-то посмеивались косыми ртами, выжидающе поглядывая на чужака.
Нефедов и не заметил, как отключился. Очнулся он среди ночи. Костер давно погас. Рядом никого не было. Холод от земли пробирал до костей. «Эх, сейчас бы согреться, пусть даже стаканом той отвратной сивухи», — разминая ноющие конечности и стуча зубами от ночного холода, с ностальгией вспомнил ушедших грузчиков Борис.
О том, что случайные собутыльники вытащили у него все деньги, Нефедов пока не догадывался. Это выяснилось, когда потребовалось расплатиться с водителем попутного грузовика, на котором Борис отправился в Люберцы. Здесь жила Светлана — жена Георгия Церадзе, погибшего в бою близкого фронтового друга Нефедова.
Сообразив, что в кармане у него ни шиша, Борис снял с себя и отдал шоферу хорошую американскую куртку. Но наглый «бомбила» еще захотел получить его наручные часы. Он впился в Нефедова суженными глазами и угрожающе цедил сквозь зубы:
— Ну-у, давай, снимай, раз бабла нет!
Безобидный плюгавенький тип за баранкой на глазах преображался в разбойника с большой дороги. Борису даже забавно было наблюдать за тем, что творит с людьми жадность. Пытаясь напугать пассажира, водитель грязно выругался. Но Борису от этого стало еще смешнее. Если бы только этот матюгальщик- любитель знал, на кого раскрыл пасть! Перед ним был человек, который обкладывал начальников, невзирая на чины, так, что они стыдливо краснели, как девушки, который вышибал матом страх из людей и вел их на смерть!
— А ты станцуй мне матросский танец! — предложил он водиле. — За проезд я уже заплатил, а часики еще заработать надо.
Теперь они стояли на обочине темной дороги. Как только пассажир сообщил, что у него пропал бумажник с деньгами, водитель грузовика тут же ударил по тормозам и затеял разборку. Вдали цепью желтых огней светилась окраина Люберец. Разговор пошел на повышенных тонах. Летчик глумился над рвачом, отчего шоферюга свирепел.
Фары проезжающей мимо машины на мгновение ослепили Нефедова. Он немного отвернулся от яркого света и тут же получил внезапный удар кастетом в лицо…
Дверь позднему визитеру открыла старуха. Она была в ночной рубашке с растрепанными седыми волосами. Увидев на пороге человека с разбитым лицом, в изорванной одежде, бабка испуганно вскрикнула и отшатнулась.
— Спокойно, мамаша, я не жулик, — улыбался и одновременно морщился от боли в разбитых губах
