– А мы, отец родной, их в доме по углам крошим, чтоб псиной да берлогой не воняло.
7
Когда на улице показался чёрный «Land Cruiser» с питерскими номерами, пузатая литровая фляжка уже на треть примерно опустела.
Норушкин ухватил порозовевшего Фому за овчинный рукав и потащил за угол.
Джип остановился у крыльца администрации; по очереди хлопнули две дверцы. Потом на ступенях – в четыре ноги – прохрустела уверенная поступь и в облупившуюся зелёную дверь ударил тяжёлый кулак.
Затем ударил опять и ещё.
Дверь гудела деревянным гулом.
Щёлкнул запор, и женский голос окатил посетителей будничным покриком:
– Вы что колотите?! Обед – вот же написано! Десять минут обождать не могут!
– Не ссы, колбасу с бутерброда не сдёрнем, – пообещал миролюбиво хрипловатый баритон. – Мы, мать, в приёмной подождём, пока твой бугор кишку бьёт.
Пронзительно скрипнула дверь и сделалось тихо.
– Ну что, попал чёрт в рукомойник... – Андрей оглянулся на Фому и обмер.
Глаза стряпчего, налившись горячей кровью, блистали неумолимой свирепой яростью, зубы обнажились в жутком оскале, верхняя губа хищно трепетала, как у изготовившегося к броску зверя, как у кота, увидевшего за окном синицу. Он явно был уже не человек и даже, кажется, иначе пахнул.
– Ты погоди... – Голос Андрея предательски дрогнул. – Ты его потом порвёшь. Когда я... Словом, если я из администрации минут через десять не выйду – ломай его к едрене фене.
Как ни странно, почуявший нечисть Фома словам Норушкина внял и вновь – приблизительно/на глазок – принял человеческий облик.
Они вышли из-за угла и у крыльца остановились – Андрей искал в себе волевое усилие для подвига, для воспетого Секацким вызова вечности, стряпчий смирно ждал, когда Норушкин усилие отыщет.
– Вы чо тут трётесь, синяки? – выставился из джипа мордатый водитель. – На х. й, на х. й идите.
– Ты «Пацанский кодекс» читал? – Андрей наконец поймал необходимый для достойного ответа на провокацию судьбы кураж, ощутил полноту снизошедшего
– Вчера всей братве раздали, – признался сбитый с толку водитель. – Теперь у нас понятия писаные.
– Пункт пятый, – сказал Норушкин. – Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку.
– Извини, братан, – убрался в джип мордатый и оправдался из тёплой утробы: – Я ещё на память, блин, не выучил.
Оставив Фому поджидать у крыльца, Норушкин поднялся по присыпанным крупитчатым снегом ступеням и дёрнул дверь.
За ней открылось небольшое пространство – сенцы или передняя как будто, – где стояли прислонённый к стене веник, цинковое ведро и обмотанная портянкой швабра, а в углу под потолком висела явно сейчас необитаемая, но такая дремучая паутина, что, запусти в неё тот же веник, он качался бы в ней, как дитя в гамаке, и не падал.
Тут же была вторая дверь, за которой, собственно, и находилась приёмная.
Посередине приёмной стоял, держа руки в карманах короткого добротного пальто, накачанный бычок с бригадирской цепурой на тугой шее – он, впрочем, пока ничуть Андрея не интересовал.
А тот, кто его интересовал, сидел в кресле у журнального столика и брезгливо смотрел на рассыпанную по лакированной крышке уездную прессу.
На вид Аттиле было лет пятьдесят семь с половиной. Голову его покрывала округлая, с неизменной, навсегда, как валенку, заданной формой, фетровая кепка, лицо было желтоватым и костистым, глаза круглые, но, судя по рубцам морщин, привычные щуриться – словом, ничего особенного, преклонных лет галоша, однако при этом в его глазах, как и в глазах Герасима, сквозил леденящий напор тьмы, готовый прорвать полупрозрачную плёнку, пока что отделяющую этот свет от лютого мира преисподней.
Взгляд Аттилы упёрся в Андрея, и по лицу генерального директора асфальтовой корпорации «Тракт» пробежала необычайная судорога – как будто голова его была воздушным шариком, наполненным водой, и шарик вдруг качнули.
– Ты что, бабан? – уже знакомым хрипловатым баритоном поинтересовался угрожающе бычок. – Обед же, в натуре.
Андрей, не обращая на бычка внимания, в упор смотрел на Аттилу.
– Ты что, бабан, не понял?
–
То, что случилось дальше, скверно поддаётся описанию.
8
Вытаращив от ужаса глаза, бычок всё же нашёл в себе силы, чтобы скоромно выругаться.
– Это не Аттила, – сказал Андрей. – Это – убырка. «Пацанский кодекс», пункт тридцать девятый: шваркни его наглухо...
Не дожидаясь исполнения директивы «писаных понятий», он развернулся и, быстро миновав сенцы/переднюю, вышел на крыльцо. Отчего-то Норушкин теперь уже наперёд знал, что должно произойти.
Подхватив Фому под руку, Андрей снова потащил его за угол, и тут в доме раздались выстрелы – семь или восемь подряд. А миг спустя чрево администрации разорвал отнюдь уже не будничный, редкий по заряду убедительности женский визг.
Ничего не объясняя – да и что он мог бы объяснить? – Норушкин дернул стряпчего за рукав и стремительно направился к станции.
Они ещё услышали, как хлопнула дверь джипа, и через короткое время мордатый водитель под непрекращающийся затяжной визг в свою очередь разрядил в приёмной всю обойму.
Дело было сделано. Заказ на батики накрылся точно.
Глава 12
БАРАКА, МРАКА, ЩЕКОЛДА
Если до сих пор все приведённые сведения о Норушкиных основывались на традиции устного предания, непрестанно транслируемых в роду из поколения в поколение заветных житий, то от деда, Платона Ильича Норушкина, Андрею остался вполне материальный документ – собственноручно написанная им в ноябре 1941 года автобиография. Судя по характеру изложения своей истории, Платон Ильич как раз в это время готовился вступить в организацию, именовавшуюся в те времена тремя примерно с половиной буквами – ВКП(б). Возможна, впрочем, и другая версия об адресате, отсылающая к тому таинственному братству/ордену, где – на момент составления автобиографии – Платон Ильич стоял на третьей ступени посвящения. Но здесь начинается область неведомого, в пределах которой любые домыслы останутся всего лишь досужей игрой ума, лишённой всякого практического смысла.
Жизнеописание было начертано фиолетовыми, ничуть от времени не выцветшими чернилами, чётким чертёжным почерком (хотя и с многочисленными помарками, поскольку это явно был черновой вариант, а в должные инстанции отправился белёный), какой встречается у людей исполнительных и аккуратных, если не сказать педантов, на листах пожелтевшей бумаги немного шире и приблизительно на четверть длиннее современного формата А4. Не считаясь с условиями военного времени, требовавшими повсеместной бережливости, писал Платон Ильич только на одной стороне листа, что, вопреки его преднамеренному лукавству, определённо выдавало в нём белую кость.
Вот этот документ.
