— В Санкт-Петербург он вернется! — возопил Ерофеев. — Да кому все это надо? А ну, остяк, поворачивай нарты! Кончилось мое терпение.
— Да ты что, казак?
— А то. Поворачивай нарты!
Вану посмотрел на Зуева.
— Ну? — ждал Ерофеев. — Кому сказано!
Зуев утирал простуженный нос.
— Погоди, казак.
Вану жевал табак. Водку справно пьет Ерофеев. Птиц и разных зверей уверенной рукой бьет Ерофеев. Он и человека забить может. Как в Обдорском городке схватил ружье: «Пойду самоеда стрелять». Рука бы не дрогнула.
А Зуева остяк не боится. У Зуева голос тихий, если и прикрикнет, устыдится своего гнева. А кто в Небдинске юрты выручать поехал? Шаман принял его, разговаривал. Старейшины почтили вниманием. А как Зуев уломал косоглазого обдорского атамана? Показал бумагу. Тот сразу переменился. Все должны слушаться Васю — вот что писано в той бумаге.
— Ты плохо говоришь, Ерофеев, — сказал наконец Вану.
— Пшел ты!..
— Плохо, плохо.
— Тварь! — рассвирепел дончак. — Ты еще будешь учить. Я тебя своими руками сейчас придушу. Тебе ж цена полушка в базарный день. Все ваше племя собачье пяти рублей не стоит.
Как трудно было сдержаться! Великим усилием Вася одолел себя. Он слизнул с ладони горсточку зеленого табака. Какая одуряющая жвачка.
— Тварь! — И было непонятно, кому сейчас бросает тяжкое оскорбление вышедший из повиновения казак.
Зуев выплюнул жалящий рот скользкий комок, табачную желчь, нащупал в кожаном мешке флягу с водкой. Протянул Ерофееву:
— Хлебни. Помянем русаков, что тут лежат.
Вану поглубже на глаза надвинул шапку. Пойми этих русских. Если бы Зуев осерчал на неслуха, пригрозил по возвращении карами — еще бы куда ни шло. А Зуев? Последнюю водку совал казаку.
Ерофеев тремя глотками принял сивуху. Вернул Зуеву флягу — в ней на донышке плескалось зелье. Вану испугался, что его обойдут. Зуев передал флягу остяку.
— Вот что, — произнес Зуев. — Негоже ссориться на поминках. Не по-человечески это.
Он слабо улыбнулся, желая увидеть ответную улыбку Ерофеева — не улыбку, тень раскаяния, — но тот опустил глаза, зашагал прочь.
Вану калачиком улегся на траве.
Вану раньше никогда особо не задумывался о своем начальнике. Всяких начальников видел в Тобольске. Самый захудалый русский мужик мог турнуть его, как Ерофеев сегодня, самыми последними словами. Голь. Инородец. Смутно помнил, как в детстве, еще до Тобольска, жил среди родичей. Старик — кто он был, дед, прадед — гладил его по волосам, произносил ласковые слова. До пятнадцати лет у остяка не было имени, и старик весело говорил: «Мальчик, мальчик…» Никогда больше такого не слышал Вану. Как Вася рассердился, когда казак обозвал его тварью. Хорошо, что не полез в драку. Мальчик… И тут Вану сделал для себя неожиданное открытие: начальник-то мальчик, совсем мальчик… На щеках не борода — пух.
А Зуев молча стоял над могилой.
Несообразные мысли лезли в голову. Для чего человек рождается на белый свет, если за его плечами, крадучись, шествует смерть, сторожа каждую его минуту, каждый шаг. У всякого человека есть черта, за которую не следует переступать. Знать бы эту черту, поостеречься. Или поиметь особую зоркость, чтобы за миг хотя бы не вступить на край собственной могилы…
Э, куда его понесло. Довольно! В противном случае звериный инстинкт жизни опутает ноги страхом.
Надо готовиться в дальнейшую дорогу…
Аргиш — санный поезд в оленьих упряжках. Аргиш — караван тундры, растянувшийся на добрую версту. Хоркают олени. Покрикивают мужчины. Орут дети. Собачий лай вплетается в этот гам.
Стойбище в пути. Жизнь на полозьях.
Эзингейцы спешили к северу, где нет гнуса, а корм сам ложится под копыта животных.
В одной из передних, доверху нагруженных нарт, облокотившись на тюки, полулежал Эптухай. В правой руке он сжимал хорей — упругую палку с костяным шариком на кончике. Надо — шарик достанет переднюю важенку. «Оп, оп, оп», — веселил себя и оленей молодой охотник.
Солнце, белое, как костяной шар, висело в вышине. Оно не грело. Июнь не разжег в нем огня. Эптухай, прищурив узкие глаза, смотрел в небо. «Оп, оп, оп!» Торыму из своей прозрачной юрты — а где же он почивал, как не в юрте? — видна вся тундра с трясинами, кочками, плаунами, пушицей, морошкой, лишайником, багульником. Ему виден и аргиш эзингейцев!
Караван вступил в Тае-Ввы. Одни духи знают, сколько в глубине этой коварной равнины покоится оленей, собак, неосторожных охотников. Эзингейцы знали Тае-Ввы и направляли нарты по устойчивому покрову, держась ближе к тальнику. Мужчина впереди затянул песню эзингейцев.
— Десять летних нарт, — пел он, — зимой вести нужно. Нужно гнать оленей даже ночью. Нужно запрягать, когда занесет снегом. Нужно отогнать десять летних нарт. Я веду аргиш, я веду оленей…
И Эптухай, чтобы отогнать дрему, выкрикнул в лад:
— Я веду аргиш, я веду оленей!
Куда ему! Мал, чтобы вести аргиш. Шаманом быть не желает. А старейшиной? Будут на лбу морщины, губы станут сухими — станет старейшиной.
«Оп, оп, оп». Стая гусей взметнулась над аргишем. К чему без толку стрелять? Еды и так припасено вдоволь. «Тетиву животом придавите», — приказал Сила. Эзингеец никогда не позарится на лишнюю дичь. Охота не для того, чтобы сиротить тундру.
Следом олени тащили нарты с укутанной в меха старой женщиной. У нее не было имени, в роду не принято давать имя женщине. Ее так и называли — мать Эптухая. Сына она родила в долгом кочевье, на нартах. Для всего рода праздник — рождение мальчика. Мужчины с рук на руки передавали младенца, завернутого в мягкий, нежный няблюй — шкурку теленка. «Сын Хатанзея, сын Хатанзея»! Отец смотрел, как плывет тельце сына над головами сородичей. Никогда он не произносил ласковых слов. Сейчас не сдержался. «Женщина, — сказал жене, — спасибо, что родила охотника».
Так случилось — через несколько дней Хатанзей погиб на охоте. Горе идет за радостью, как нарты в аргише. Мать прижимала ребенка к груди: «Умер мой муж, и я грущу по нем. Муж оставил сына. Когда-то я забуду его и горе мое. Какая мне жизнь теперь — одну половину тоски облегчу слезами, другую песнями».
Давно это было.
Эптухай оглянулся на дремавшую мать. Лицо маленькое, губы серые, волосы заплетены в тонкие седые косицы, платок — вокшем — сполз на плечи.
И такая нежность и жалость охватили Эптухая…
Сделав пару перегонов, каждый по пятнадцать верст, аргиш разобрался на берегу речушки. Оленей выпустили на свободу.
Еще в Небдинских юртах Эптухай собрал впрок съедобного корня — хас, накромсал корешки, кинул в котелок. Сварилась нельма. Теперь бросить соли, заправить ржаной мукой. Мать присела на шкуру, тут же уснула. Эптухай не разбудил ее. Поев, прилег рядышком, положив под бок ружье: а что как волки?
Но сразу уснуть не мог. Болел на лице шрам. Если бы не Васи, плохо пришлось. Васи. Где он сейчас? Не угодил ли в трясину, не напали ли волки? Тае-Ввы не терпит пришельцев. Имя равнины — волчий вой: ввы-ввы-ы-ы…
