подозревают, что Карская губа на два градуса выше. И он, Зуев, первым узнал это!
Белая медведица отряхивалась, не подозревая, что за ней следят. Два медвежонка раздирали крупную рыбину — не от жадности, а от шалости. Ступая на камни, медведица тяжело пошла в воду. Ей было по брюхо. Взмахнула лапищей — в когтях затрепетала добыча. Добыча серебристо мелькнула в воздухе. Медведица подалась вперед. Белый ком растаял в глубине.
Проплывши под водой саженей триста, вскарабкалась на льдину. Медвежата ревниво подскочили к воде, отпрянули. Волна грозилась шлепнуть.
Льдина покачивалась под тяжестью медведицы.
Поблизости, как мяч из воды, вынырнула круглая голова нерпы. Медведица присела на передние лапы, соскользнула в глубину.
Ветер с залива, наполненный солью, влажно ударил в лица людей, стоящих на мысу.
Вану сладил чум.
Распластавши руки, Вася упал на мягкие шкуры.
Достал ладанку, в которой хранился ломоносовский чертеж полярных стран. Расправил его. Северный берег. Камчатка. Новая земля. Ямал. Обь. Ровными, точеными буковками выводил Михаил Васильевич эти названия. Что испытывал он, мыслью окидывая северную макушку земного шара? Вот Карская губа, уткнувшаяся в южные границы Ямала, в само основание полуострова. Ямал, Ямал… Нет, Михаил Васильевич, скобочка залива не тут, не под Ямалом.
Прозрачной иголочкой пера Зуев начертал едва заметное полукружие Карской губы на два градуса западнее.
Так тому и быть отныне!
В правом уголке Ломоносов написал два слова: Чаятельный Берег.
Примостившийся рядом и с любопытством наблюдающий за Васей молодой эзингеец не скрыл удивления:
— Васи, чего рисуешь на берестяном листе?
— Это не берестяной лист. Это карта.
— Карта? Кар-р-та, — попробовал на зуб новое русское слово Эптухай. — Она зачем?
— У тебя есть лицо?
— Зачем так говоришь? — Эптухай провел пальцами по щекам.
— Карта — лицо земли. Все на ней обозначено. Даже нос есть — Канин. И губа — Карская.
— А тундра, где живут самоеды?
— И тундра.
— Послушай, луце, — поразился Эптухай, — как на таком листочке помещается тундра?
Вану зацокал языком:
— Натуралисса, натуралисса! — Так он по-своему выражал восхищение своим начальником.
— А теперь, мужики, маленько посплю, — потянулся Зуев. — Глаза так сами и закрываются…
— Чокот, чокот, чокотушечки! — не унимался Вану.
Засыпая, Зуев думал: «Присловье самое тверское, а „чокот“ по-остяцки — „снег“. Как неожиданно слова сходятся! Через тысячи верст, через полдневные страны — как гуси перелетные».
На горизонте, раскинув паруса, маячил двухмачтовый бриг. Бриг удалялся от берега.
Голос адъюнкта Мокеева пропел:
Берег ерошил гладь Кары; зябкие, растревоженные ее волны затягивались в широкое горло залива — как в омут.
В когтях медведицы трепыхалась рыба.
Длинноногие, невесомые морянки скакали по прибрежной гальке.
Шумная стая пролетных гусей накрыла мыс треугольным клином, и клин на глазах рассыпался, точно солдатская колонна на привале.
Попискивая, над заливом реяли чайки.
Чаятельный берег жил своей ничем не нарушаемой жизнью.
С борта удаляющегося брига послышался внятный голос Шумского: «Василий, сынок, не серчай, что ухожу. Мне пора. Мир познаша — себя познаша. Прощай. Помни окаянного дядьку Шумского».
Разметав крупноячеистую рыбацкую сеть, Эптухай и Вану осторожно спускались к подножию мыса. Они выследили крошечного медвежонка, который резво гонялся за настырной морянкой. Вспорхнув, держа в клювике кусочек рыбы, морянка присела на валун. Медвежонок не смог вскарабкаться на камень, косолапо, обиженно бродил вокруг. Чем-то он был похож на пушистого, хорошо откормленного щенка лайки. Дитя суши и Ледяного моря, медвежонок еще не был послушен дремавшему в нем инстинкту — уйти от несправедливого берега в пучину темных вод, чувствовать себя на плаву воздушно и бестелесно. Морянка не давалась, она водила его за нос, и медвежонок по-собачьи поскуливал. А может, он обиделся на мать, которая отдалась своей второй натуре: всей своей тушей поднималась вверх и, оглядев землю, погружалась в воду.
Морянке надоело играть, она взмыла над мысом. Медвежонок присел на задик и совершенно по- собачьи стал чесать лапой за ухом.
— Сбоку заходи, сбоку, — прошептал Эптухай.
Ничего не подозревавший медвежонок заковылял по берегу, вынюхивая гальку черным носом.
Пущенная вперед рыбацкая сеть целиком накрыла малыша.
Зуева разбудили возбужденные голоса. Он выкарабкался из чума. Прижимая медвежонка к груди, вприпрыжку скакал Вану.
— Натуралисса, смотри, кого поймали!
Медвежонок посапывал, уютно прикорнув в ладонях остяка. Нос у медвежонка мокрый, холодный. Детеныш был пропитан запахом свежей рыбы, солоноватого морского ветра.
Вот и достигнута конечная точка моего путешествия. Завтра — в обратный путь. Эптухай проводит до Салегарда. Откуда в молодом самоеде такая прозорливость, умение не хуже компаса разбираться в сторонах света, по малейшей примете знать время дня?
Прикидываю, сколько времени уйдет на обратный путь… Тяжко. Из десен идет кровь.
Нет со мной Шумского. Нет дня, чтобы не вспоминал о нем. Всяких стариков видывал я за свой короткий век. Иные живут памятью о юных летах, когда проявляли доблесть и служебное рвение. Другие на печи лежат и клопов давят, зеваючи от скуки. Третьи вышли в менторы, а за душою пусто, ибо не всяким старцам есть что сказать и чему поучить. Шумский же за шестым десятком пошел в экспедицию, а всякая экспедиция есть кромешная тьма и неизвестность. Не испужался. Хоть для виду плакался и стонал, а любопытствие победило. Как же должна быть благодарна ему натуральная наука. Пусть могила на краю тундры напомнит всем, кто следом пойдет, что есть край земли, но нету окончания преданности научному изысканию.
Слезы на глаза навертываются. Да будет…
Когда-то Шумский обещал мне, что я дойду до истины. В простоте душевной так говорил. Синицу в руках держишь, а все на небе видишь журавля. Вон он, пойди схвати его. Был гимназеем, им и остался. Нет
