Снег растаял, ягель поблескивал от капелек, сочился под подошвами, как губка.
Зуев поднялся, в руках его был тяжелый дробовик. Не целясь, выстрелил. Через несколько минут ощипывал гуся. Перо, пух разлетались в разные стороны, забеляя мох.
Какое-то неистовство проснулось в нем — оно требовало действий, беспричинных слов, истошного крика.
Потрогал лоб. Знобило.
Разжигая костер, Вану со страхом поглядывал на Зуева. Никогда дичь не бил — сам пошел стрелять. Не похож на себя. Орет, а слезы по щекам катятся.
Зуев привалился к нартам. Так он долго лежал прикрыв глаза. Невпопад пришли на память вирши, читанные Шумским: «Священник на восток, на юг астроном зрит. Географ к северу, а к западу пиит…» Отчего стихотворец так распределил стороны света? На юг астроном зрит… Почему на юг? Географ к северу… Тут хоть смысл есть. Впрочем, какой он, к шуту, географ? Гимназей недоучившийся…
Зуев обернулся к остяку:
— Ну что? Тундра самоеда любит. Тундра казака не любит. Проведу куда надо. Глаз у него острый. Врал, врал, врал!..
— Вану не врал! — вскричал остяк. — Плохо говоришь. На, возьми обратно пять рублей. Не надо твоих денег. Ерофеев удрал, Вану не виноват. — И швырнул пятирублевую ассигнацию. — Зачем плакать? Я без денег пойду…
И эти простые, столь необходимые сейчас слова проводника вывели Зуева из состояния постыдного малодушия.
Хватит! Есть олени, нарты, ружья, порох. И гусей с утками считать не пересчитать!
Зуев достал из кармана медную монетку.
Каким теплым, почти родным казался отсюда Обдорский городок, кусочек России с русскими насельниками.
— Буду гадать.
— Чего? — не понял остяк.
— Решка — идем дальше. Орел — ворочаемся.
Монетка тоненькая, ее Вася хранил с той незабвенной поры, когда с матерью и Шумским ходил на Царицын луг.
Вот сейчас все и решится.
Вану покорно ждал.
— Ну, Ваня… — В Зуеве шевельнулась нежность к остяку, безропотному, верному. Зря на него наорал. Как он пятерку отдавал, дурачок. — Ну, Ваня, была не была. Знаешь, как у россиян говорят? Двум смертям не бывать…
Вася подкинул монетку.
— Гляди! — закричал Вану. — Упряжка!
Монета шлепнулась орлом вверх.
Зуев рванулся навстречу упряжке. Легкий, освобожденный, готовый все простить.
— Лу-у-це! — Эптухай ловко, на ходу, сиганул с нарт. Расставил руки. Широкая его физиономия сияла, шапка соскочила с головы. — Луце, живой!
— Эптухай!
— Васи, я видел могилу. Крест. Плохо, когда могила. Вася ткнулся в шубу молодого эзингейца. Он шептал самоедское приветствие:
— Ани дарово! Ани дарово!
— Здравствуй, луце! — сказал по-русски молодой охотник.
В остяке от радости проснулся родной язык, и он тоже поздоровался:
— Питя вола! Питя вола!
Обнявшись, образовав собою некое подобие чума, Зуев, Эптухай, Вану бодались лбами, хлопали друг друга по спинам…
Зуев поведал о своих приключениях.
— Вот гадал. Выпало — ворочаться. С пути сбился. Нет моря.
— Есть море! — воскликнул Эптухай. — Море там! — Он махнул рукой на северо-запад. — Васи, хочешь, пойду с вами? — И протянул Зуеву раскрытую ладонь. — Бери, это тамга моего рода. Тамга отгонит злых духов.
Вану был отменным следопытом, пока шли до Обдорского городка. Он знал путь по реке, разбирался в ее притоках. В сторону же, тем более к северным отрогам Урала, ходить не доводилось. И вел отряд, скорее, по наитию.
Полярная тундра для Эптухая была домом родным. Где только не кочевали эзингейцы! Никогда не смог бы сказать, как отыскал Зуева — разве можно объяснить, как стрела, выпущенная упругой тетивой, точь-в-точь попадает в цель? Она просто летит.
Ощущение тундры, живое и естественное, как воздух, жило в нем с раннего детства.
Как точно он угадывал направление ветра по полету птиц, по легкому, неприметному для глаза, отклонению стаи от курса. Погоду на завтра мог предсказать по малейшему изменению цвета багульника, но форме кучевых облаков, даже по вкусу морошки-ягоды. Чуткость зверя поселилась в молодом самоеде. Втянет носом раз, другой прикроет глаза, дабы отстраниться от внешнего мира, глубже уйти в себя, и победно вскинет большой палец:
— Слышу соленую воду…
Вану пристыженно молчал. Он не слышал моря. Плечи у него были опущены, что-то в нем появилось от Петькиного Бурого, которого по причине плохого зрения и слабости ног выбросили из стремянных собак. И песенки в нем заглохли — веселый ручеек, пересчитывающий камешки, иссяк.
— Чего так печален? — спросил Зуев.
— Зачем выручал меня? Лучше бы моя тень ушла в подземное царство…
— Да ты о чем, Вану?
— Зачем тебе такой проводник? Эптухай — хороший проводник. Вану — плохой проводник. — И остяк достал из-за пазухи пятирублевую ассигнацию: — Отдай Эптухаю…
Зуев рассмеялся:
— Все-таки ты дурачок, Вану. Не сержусь на тебя.
А Эптухай, погоняя оленей, размахивая над головой хореем, восторженно орал:
— Слышу соленую воду! Слышу соленую воду!..
В первый раз Вану заплакал. Соленые слезы текли по его щекам, и он, как ребенок, слизывал их с губ…
На третьи сутки непрерывной гоньбы достигли крутого мыса.
С одной стороны скала обращена к заливу, с другой — к широкому устью реки Кары. Темная полоса, похожая на рваный рубец, обозначала границу двух вод — материковой и морской. Кара, добравшись до устья, напропалую швырялась брызгами, толкаясь в горловину залива.
Ниже, почти вровень с отмелью, на мелководье покачивались плоские льдины, зеркально-гладкие, просвечивающие зеленью. Поодаль виднелись белые ледяные падуны. Они стояли в воде, как на якоре.
— Самоед говорил, что море слышит, — носился по берегу Эптухай, — теперь самоед море видит. Море, море!
Этому русскому слову его научил луце. Оно нравилось молодому эзингейцу так же, как слова «нау- ка», «нату-ралисса»…
Верить… не верить… Какой путь пройден! Сколько на свете натуралистов, глядя в атлас, не
