лицо вдребезги. Вот тебе и Любин Карнавал будет, во всей красе.
Господи, куда?! Сюда. Темный двор. Она забьется в закуток. Нет, все же надо открыть любую, какую угодно дверь и юркнуть куда-нибудь. Она зверь. Она зверек. Она зверь, и ее гонят. Они загнали меня в трущобы, я и не думала, что в центре Москвы такие дикие трущобы, я думала... Резкий, узкий луч света прочертил дегтярную черноту двора. Алла увидела перед собой дверь и кинулась в нее. Сердце ее готово было выскочить из горла.
Самое смешное, что букет маленьких тюльпанов она по-прежнему прижимала к груди.
Она увидела перед собой ступени, освещенные тусклой двадцатипятисвечовой лампой. Лестница вниз! Лестница в подвал. О мой милый, мой любимый, это ведь не твой подвал. Это чужой подвал, и здесь она найдет смерть. Я не хочу умирать! Никто не хочет умирать, девочка. Но это уже не имеет никакого значения.
Она побежала, стуча каблуками, по лестнице вниз. Голоса преследователей она слышала уже в дверях. Подвальный коридор. Темнота. Сюда уже не достигал тусклый свет. Господи, помоги! Сделай так, чтобы тут была открыта хоть одна дверь! И она вбежит в нее, и подопрет ее чем-нибудь тяжелым изнутри, каким- нибудь бревном... или старым столом, шкафом. Да нет, Алка, все подвалы у всех жителей закрыты на замки, хоть там валяются и отжившие свой век вещи, а все они хозяевам дороги; и потом, в подвалах хранят картошку, капусту, соленья, огурцы всякие, варенье. Вот и прекрасно, ты запрешься, и на первое время у тебя будет еда.
Она толкалась в пыльные старые двери. Закрыто! Закрыто! Тут тоже закрыто! И тут! Ужас! Нет, нет, она не хочет, Господи, спаси... Она закусила губу, отбежала и с размаху высадила дверь плечом. Железки запоров со звоном посыпались на кирпичный пол. Она, трясясь, вбежала в кладовку – и стала, обмирая от ужаса, приставлять к притолоке выбитую дверь, придвигать к дверному проему ящики с чем-то непреподъемно тяжелым, какие-то запыленные, все в известковой крошке, мешки, тюки... И не успела. Они уже были рядом. Они расшвыряли ее нелепые баррикады. Тот, что схватил ее за руку на Белорусском, отодвинув ногой ящик, прошел в каморку. В его руке горел карманный фонарик. Он направил свет на ее лицо. Алла зажмурилась.
– Она?
– Как не она. Конечно, она. Ее рожа во всех дайджестах примелькалась.
Губы ее прыгали. Она сказала тихо:
– Я вас не знаю. Вы не имеете права...
– Мы имеем право на все. И на тебя тем более. – Мужик с фонариком в руке вытащил из кармана плаща тяжелый «руби». – Ты бежала как по писаному, крошка. Ты прибежала точно туда, куда мы и рассчитывали, что ты прибежишь. Все тип-топ.
– Вы... убьете меня?..
– Браво, спокойная девочка. Как она спокойно об этом говорит.
– Если только заорешь, – внятно сказал второй, стоя за спиной человека с фонарем, – уложим тебя на месте. Пока ты нам нужна живая. Но учти, пока.
– Зачем?..
– Умная. Затем, что ты можешь выболтать нам нечто важное для наших хозяев.
– А когда я... выболтаю это вам, вы меня... уберете?..
– Разумно было бы. Все будет зависеть от того, насколько твоя жизнь нужна тем, кто нам тебя заказал. Рома, – он толкнул в спину первого, – ты звонил девятнадцать-тридцать пять? Там, между прочим, ждут.
– Звонил. Все сообщил. Все довольны, все танцуют.
Алла почувствовала, что колени ее подгибаются. Она обессиленно села на ящик.
– Красивые цветочки, – насмешливо сказал тот, что не сводил с нее револьверного дула, – у Белорусского купила? И тоже тюльпаны? Это у тебя мания, да?
«Они все знают. Ну да, это люди Зубрика».
– Мания, – вздернула она голову.
– Ну, ты, наглая кошка! – Державший пистолет дулом коснулся ее подбородка, приподнял ее лицо. – Поосторожней на поворотах. У тебя Тюльпан с собой?
– Нет.
– Врешь. Врешь внаглую.
Она вдруг страшно обозлилась. Вскочила с ящика. Отступила вглубь кладовки. Она была готова, как настоящая кошка, вцепиться когтями и зубами в сытую морду этого, с оружием.
– Можете меня убить, потом обыскать. Обыскивать живую я себя не дам.
Незаметным движением она расстегнула сумку. Канат сказал, что Тюльпан – оружие. Как им пользоваться? Он открылся. Он открылся один раз, в темной комнате у Зубрика. И больше не открывался никогда. Как он действует? Наплевать на то, как. Она просто вытащит его и ударит им Первого по голове. Тюльпан же тяжелый, как камень. Второй ее убьет, ну и пусть. Теперь уже все равно. Все равно.
И Первый уловил это ее движение к сумке.
– Стоять! Не двигаться!
«Он подумал, у меня там оружие. Какой же Беловолк идиот, что не снабдил меня хоть крохотным дамским „смит-вессоном“!»
– Стою, не двигаюсь. – Она нашла в себе силы усмехнуться. – Но и вы не двигайтесь тоже. Я тоже вооружена.
Первый переглянулся с напарником.
– Вооружена? Вот как.
– Я не гуляю без оружия по ночной Москве. Мои восточные тайны со мной.
Первый отступил на шаг. Ага, подействовало. Алла скосила глаз. Подвал, пыльный подвал. Ее судьба – умереть в подвале. Они хотят заполучить Тюльпан. Но прежде всего они хотят выудить из тебя, зачем ты следила за их хозяевами. Кто хозяева?! Зубрик? Бахыт? Рита?! Все они. Все трое. Они же в связке, Алла. Они повязаны. Это они убили Любу. Они.
Жаль, ты не сможешь уже предъявить Горбушко ни догадок, ни доказательств. Ты уже будешь мертва. Ты будешь валяться в этом подвале, и отсюда уберут твое тело только тогда, когда кому-нибудь придет в голову спуститься сюда за мешком цемента или мешком картошки.
Запах известки. Запах картошки. Запах цемента. Запах земли.
Запах смерти.
Первый поднял выше руку с пистолетом.
– Говори, – сказал он отчетливо. – Говори, что тебе известно об убийстве Евгения Лисовского. Говори, иначе я размозжу тебе голову! Быстро!
Алла вцепилась в ремешок сумки. Опустила голову. Господи, цветы. Цветы! Она по-прежнему держала их в руке. Стебли, зажатые, измятые, дали сок. Венчики повяли. Она до сих пор держит их у груди! Живые...
– Стреляй, – сказала она дрожащими губами. – Стреляй, потому что я ничего не знаю об убийстве Евгения Лисовского. Кроме того, что мне сказали о нем Рита Рейн и Бахыт Худайбердыев.
– А что тебе сказали о нем Рита Рейн и Бахыт Худайбердыев?
Она подняла глаза. Дуло плясало вровень с ее лбом. Черный глаз пустоты глядел в ее глаза.
– То, что он был убит в то время, когда Люба Башкирцева уже была в Москве.
– Тю! – присвистнул Второй. – Так ты что, хочешь сказать, что ты не Люба?!
– Тебе же втолковали, что она подсадная утка!
– Ну-у, такого не может быть... Люба она...
– Я Алла Сычева, – сказала она тихо. – Алла Владимировна Сычева. Отец мой, Владимир Сычев, был
