фонтаном, обильно орошая мой плащ, чулки, туфли, грязные кирпичи фундамента вокруг меня.
– Сволочи, сволочи, сволочи!.. Лучше сразу застрелите... сразу...
У меня сильно закружилась голова. Хватаясь за стену, я стала оседать на пол. Все, кончена игра. Один – ноль в их пользу. А могли бы сыграть всухую. А могла бы я и выиграть. При другом раскладе обстоятельств.
– Говори, чья ты марионетка! Быстро говори!
Нет, они не люди Горбушко. Все же они люди Зубрика.
– Беловолка...
– Этого мы знаем. Этот – проработан. Кто-то другой стоит за тобой. Имя! Нам нужно имя!
Кукла, марионетка, фигурка из папье-маше, которую дергают за ниточки. Они все манипулируют тобой. Все?! А Канат?!
– Я вам ничего не скажу, дряни...
– Скажешь!
Я снова увидела перед собой черное дуло, уже лежа на холодном, ледяном, непрогретом после зимы подвальном кирпичном полу. Моя могила. Неприглядная, однако. Прощай, сибирская девочка Алка Сычева. И никто и никогда... не увидит больше твои рыжие волосы... не зароется в них лицом... Ты уже не успеешь смыть черную краску «Лондаколор» горячей водой с шампунем «Schauma»...
Я зажмурилась. Сжала зубы крепко, так, что они захрустели. О, как это было, оказывается, страшно. Что там?! Только чернота?! И – все?!
И я услышала шорох на лестнице. Далеко. И все ближе, ближе. Шорох, стук, уже шаги. Шаги! Сюда! Не может быть. Это мне снится. Это уже в меня выстрелили, и я уже на том свете.
Первый выматерился и убрал пистолет.
– Идем. Быстро.
Они тоже боялись. Им были не нужны наблюдатели. Или, как на Востоке, Подсматривающие – за любовным актом или за актом казни, смерти и погибели.
Они отступили во тьму, в сторону подвального коридора, противоположную лестнице. Может быть, они знали, что там, с той стороны, еще есть выход. Они же так умело загнали меня в мышеловку, заранее приготовленную. И теперь отступали. Кто-то помешал им. Кто?! О, благословенная старушка, помнящая еще, наверное, батюшку Императора, самодержца Российского Николая Второго Александровича, спускается, небось, в подвальчик за картошкой, за подгнившей, проросшей весенней картошечкой, а ведь до лета, до свежей – еще надо дотянуть...
Я, обливаясь кровью, приподнялась на локте.
Боже ты мой!
Передо мной, в пыльном дверном проеме, стояла девочка.
Маленькая девочка. Такая странная, диковинная. В белом платье-марлевке, и платье все обшито грязными кружевами; подол висит до полу, сзади марлевый рваный шлейф метет грязный кирпич. Волосы убраны под странный, кривой, самосшитый чепец; из-под чепца на лоб свисают тонкие косички, светленькие, такие же тоненькие, как у Джессики Хьюстон, только русые. Широкий кожаный пояс туго обнимает худую фигурку – Боже, какая малютка, будто фарфоровая, ненастоящая! А на поясе... на поясе...
На поясе у девочки, притороченная к нему обрывком рыболовной сети и грубыми посылочными веревками, висела, моталась дохлая курица, вся голая. Вся ощипанная – ни единого перышка. Ноги в пупырышках – будто для жарки, для вертела была заботливо приготовлена эта странная курица.
Мне показалось – я вижу видение. Господи! Я продрала глаза. Девочка стояла уже прямо перед мной, и я могла рассмотреть ее хорошенько. Черт знает что! Шея девчонки вся обкручена жемчугами, целыми связками жемчугов. Я насчитала шесть... семь, восемь жемчужных нитей. Поддельные?.. Или нет?.. Замурзанная мордашка, вот на щеке пятно сажи, вот на подбородке – капля варенья. Только что из-за чая?.. Бред какой-то...
И эта курица. Ощипанная голая курица, привязанная бечевами к девочиному животу. И это светлое, сияющее лицо, такое радостное, будто бы ей подарили ее мечту на день рожденья.
– Ты... кто?..
Мой голос осип, как при ангине.
– А ты кто? – Она сделала шаг ко мне. Коснулась пальчиком моих царапин на щеке и шее. Отдернула руку, будто обожглась. Внимательно рассмотрела окровавленный пальчик. – Я здесь живу. А вот ты как сюда попала?
– Я?.. – У меня перехватило горло. – Я... меня... сюда загнали. Бандиты. Они... ушли, не бойся. Их здесь больше нет. – Я застонала, пытаясь стянуть кровоточащую рану рукавом плаща. – Черт, помоги мне!.. У тебя есть какая-нибудь ветошь?.. перевязать...
– Ветошь? – Странная девочка оглянулась. Посмотрела на свое платье. – О! Гениально! Есть, конечно!
И я смотрела во все глаза, как она, наклонясь, ухватывается за подол своего платья, как трещит, рвется марля под ее маленькими цепкими ручонками, и вот она уже, скатав марлю в рулоны, снимает с меня плащ, и ахает над рукавом, пропитавшимся кровью, и освобождает мою руку, и бережно, ласково, очень умело, как медсестра со стажем – такая малютка! – бинтует ее, перевязывает грязной марлей, а мне все равно, грязная она или чистая, я уже ничему не удивляюсь, может быть, это я уже в Раю, я ведь осталась жива, осталась жива.
Жемчуга, накрученные на шею девочки, мотались перед самым моим носом. Гладкие бело- розовые жемчужины касались моих щек. Матовый блеск, игра розовых огней. Я не могла ошибиться, у меня уже был насмотренный глаз на драгоценности. Настоящие. Что за чудо!
Она заканчивала перевязку. От нее пахло свежим мясом, сырой курицей. И чуть-чуть – незабудками.
– Ты здесь живешь?..
– Да. На третьем этаже.
– Зачем ты сюда спустилась?..
– Так. Мне здесь нравится. А еще я хотела взять из кладовки фисгармонию.
– Что, что?..
– Фисгармонию. Такой маленький органчик. У меня бабушка играет на фисгармонии. Потом, когда дедушка умер, она велела ее оттащить сюда, в подвал. А я очень скучаю по музыке. И я упросила ее: можно, мы ее вернем?.. И ты научишь меня играть, и я буду играть тебе, и ты будешь плакать, вспоминая дедушку. Моя бабушка умеет входит в Интернет. Она носит парик, как королева. Она такая классная! – Девочка вздохнула. – Только все о дедушке плачет. Я боюсь, что она умрет ночью, когда все спят.
– Кто – все? – осторожно спросила я. Она закончила перевязывать меня и погладила мне перевязанную руку тихо и нежно, как паучок лапками. Вскинула на меня ярко-зеленые, как крыжовничины, прозрачные глаза. Я заметила, что на ее светленьком, как солнышко, личике щедро рассыпались конопушки, а косички, свисающие из-под чепца, отливают в рыжину. – У тебя мама и папа есть?
Она вздохнула. Помотала головой. Опустила голову. Я увидела, как толстеет ее нос, набухая внезапными слезами.
– Все, все, больше не спрашиваю, – поспешно сказала я и тоже погладила ее по плечу. – Спасибо, ты все сделала, как настоящий врач. Почему на тебе такой маскарадный наряд?
– Нипочему, – пожала девчонка плечами. – Просто бабушке так нравится. Моя бабушка – артистка. Правда, неудачница. Она немножко поиграла на сцене, очень давно, в двадцатые годы, когда жила в Одессе. Одесса – очень красивый город, очень! Бабушка меня туда возила. Меня там, правда,
