сокровище. Ты охотник, Кайтох! Дикая охота короля Вацлава! Гей, сокольничьи, вперед!.. А не махнуть ли ему в любимую Швейцарию, когда Ежик вернется... на веки вечные?.. как там спокойно, Господи, Езус Христус...
– Проходите, господа. – Кайтох состроил самую любезную рожу, на которую был способен. – Присаживайтесь. Чем обязан?..
Он видел. Он их видел где-то.
Они вальяжно уселись. Сел и Кайтох. Правый «бобрик» обернул лицо к центральной фигуре. Левый – оглянулся на дверь. Правый встал, подошел к двери и хладнокровно закрыл ее на замок. У Кайтоха в особняке на всех дверях были замки. Центральный господин, выхоленный донельзя, безмятежно, медленно, улыбаясь, вытащил из кармана пистолет.
– Не шевелиться, – вежливо сказал центральный, показав зубы. – Не дергаться. Все произойдет весьма цивильно. Мы не агрессоры. Мы просто избрали подобный способ общенья. Я считаю этот способ наиболее действенным в работе с крупными акулами...
– ...и пираньями, – услужливо подсказал левый. Кайтох сглотнул. За пушкой в карман не полезешь – поздно. Те двое, правый и левый, уже держат руки в карманах, мило улыбаясь, показывая фарфоровые зубы. Рэкет! Пираты! Рэкет высокого пошиба. Такого он еще не видал. Выкручивайся, старик. Ты один, их трое. Классический расклад.
Он постарался взять себя в руки. Его затрясло. Ну точно, сейчас речь пойдет о суммах, которые надолго выбьют его из седла.
– Господа... не имею чести...
– Чести у тебя не много за душой, Кайтох, – холодный вежливый голос центрального, держащего пистолет, окатил его с головы до ног ушатом ледяной воды. – Продал ты свою честь. Побольше устраивай таких вернисажей, как тот, последний. И побольше пускай козлов в капусту. Разрешите представиться – козлы. И нам не понравилась ваша капуста. То есть, конечно, я хочу сказать, что нам понравилась
Он переводил затравленный взгляд с одного на другого. Ясно! Это покупатели. Одни из тех, кто купил у него с вернисажа золотые вещицы из Измира. Сенсационные, драгоценные вещицы. Пройдет пятьдесят лет, и...
– Мы не хотим слушать сказки, что через пятьдесят лет твое сусальное золотишко повысится в цене и наши внуки будут ой-ой как счастливы, – холеная рожа центрального так и лоснилась довольством. Он был доволен жизнью; зачем ему были еще доллары Кайтоха?! Так устроен человек. Когда у него больше некуда, ему надо еще больше. Это как болезнь. – Мы считаем, что мы слегка переплатили, босс. А ты слегка загнул свой бейдж за лацкан. Наши условия!
Кайтох, чуть набычась, наклонив голову вперед, сидел в кресле, стараясь не дрожать коленями, и слушал.
– Ты нам отстегнешь процентик за то, что мы купили у тебя это барахло. Это не древность, как мы думали. Это туфта. Это подделка, парень. Ты, конечно, парень палец в рот не клади, но ты не дури нас, мы опытные; хуже будет. Так и быть, твои цацки мы оставим у себя. Пусть ребятишки в гостиной на ковре играют. Нужны же игрушки. И кувшины в доме для цветов. А ты девяносто процентиков со счета своего нам скинь-ка обратно. Твои бирюльки поддельные и этих баксов не стоят. Считай, босс, что мы делаем тебе праздничный подарок. Какой там у нас праздник на дворе, а?.. хоть церковный вспомнить бы!.. а, ладно. С Новым годом, короче!
Кайтох крепко вцепился в подлокотники кресла. Он сидел выпрямившись, очень прямо, он хотел умирать с музыкой. Допрыгался, кузнечик. Ты подпишешь сейчас все бумаги. Ты сделаешь все, что они просят. Ты же хочешь жить. Ты потом их найдешь, найдешь обязательно. И убьешь всех, всех троих. А сейчас веди себя тихо. Не рыпайся. Соглашайся. И улыбайся, улыбайся. Самое главное – улыбаться. Всегда и везде.
Ужас стоял в глазах Кайтоха. Весело горит, синим пламенем, измирское дело, на которое он угрохал столько сил, денег, нервов, эмоций. Как, впрочем, и на все другие дела. Это не просто костер. Это горелый, черный, смрадный дух смерти. Его собственной смерти. Эти трое теперь не отпустят его. Стоит раз дать слабину – и на тебя сядут верхом и пятки спустят. И будут бить по холке; и будут лупить по крупу. Эти трое – твои черные человеки, Кайтох. Тебе не убежать.
– Мне по душе ваши условия, – сказал Кайтох, дернув углом рта вбок. – Я согласен на ваши условия. Я не согласен с одним. Что мое золото – подделка.
– Натуральная подделка, босс. – Ослепительная улыбка центрального его доконала. Пистолет, цепко схваченный рукой в черной перчатке, глядел прямо ему в рот. – Я разбираюсь в подделках, не только мои эксперты. Нам неловко платить за подделку такие приличные, согласись, босс, деньги.
Центральный повыше поднял пистолет. Кайтох закивал: да, подделка, конечно же, подделка. Какой же он трус. А разве человек не может быть трусом иногда?!
«Не стреляйте», – умоляли его глаза.
Ужас, античный ужас стоял, не выливался из его почернелых, провалившихся глаз. Таким ужасом были полны глаза людей, осознавших себя перед пропастью гибели; перед беспросветным ужасом измены. Всему есть прощенье. Нет прощенья испытанному ужасу. Он – невытравим.
Ты не выстрелишь.
Ты выстрелишь!
Полная смеющаяся Луна глядела на бой весело и надменно, ее круглые щеки были все в ямочках. Звезд было полно небесное лукошко. Море все было залито жидким розовым серебром и золотом. Меч, выбитый из руки Романа, лежал поодаль в полыни. Тяжелый, царский меч.
– Ты не выстрелишь, сука.
Леон подошел к Роману, застывшему, будто ледяному. Кинжал в его руке сверкнул в лунном луче. Он замахнулся.
Выверт Романа и крепкий захват им запястья Леона Светлана не уследила.
– Ах ты, – процедил сквозь зубы Леон, – ты мальчик не промах.
Он, скрежеща зубами от боли, вырываясь, изловчился и ударил Романа ногой в пах. Роман выпустил его руку. Со стоном упал. Светлана снова закричала. Она бросилась вперед безмысленно, бессознательно, и Леон бросился ей наперерез, и ударил ее; кольт отлетел в траву, и, заплакав, кусая губы, она бросилась к револьверу, а Леон напрыгнул на нее сзади. Он повалил ее. Они оба, сцепившись, покатились по земле кубарем, и Светлана больно ударилась виском о камень. Леон схватил револьвер первым.
– Ну вот мне и повезло, – задыхаясь, отдуваясь, зло кинул он, – вот вы и безоружны, цуцики. И это все сделал я. Я один. С вами. А вы говорили – вы не дилетанты. Дилетанты, и еще какие. Вы мне надоели, слышите.
Он нависал над ней, хрипло дыша, смотрел на нее сверху вниз.
Говорить с ним, Светка, только говорить, говорить.
– Что ты будешь делать с мечом?.. Продашь?..
Он выпустил ее. С ухмылкой потрогал у нее на груди узел из сведенных краев простыни.
– Ты похожа в простыне, сучка, на богиню из музея. Фигурка у тебя что надо. Погоди, вот я очухаюсь, отдышусь... и ты моя будешь. Я тебе понравлюсь. Продам, говоришь?.. Не-ет... не продам. Я буду подкладывать его под голову, как твой хахаль, подонок. Я буду...
Он помолчал. Потер ладонью щетину. Сверкнул глазами злобно, радостно.
– ...молиться на него. Я буду убивать им. Он будет – мой.
– Ты сумасшедший!
Ее голос сорвался.
– Очень может быть. – На Леона было страшно смотреть. Его лицо темнело на глазах; все темнело и темнело, наливалось багровой кровью, довременным, подземным мраком. У него стало лицо подземного чудовища. – Мир не так уж разумен. Я художник. Я творю мир. Я делаю мой мир. Художник, преступник и
