горничной.
– Госпожа, – наконец подал он еле слышный голос. – Вот она. Идите сюда.
Она подошла, протягивая вперед руки. Подошла к столу и положила руки на маску, на ее золотые холодные черты.
Наконец-то ты со мной, царь. Долго же я искала тебя. Наконец вы со мной оба. И ты, царица, радуйся, хайре, гелиайне. Я видела тебя во снах, и ты измучила меня своей болью любви. Ты любила своего царя. Вот вы и вместе. Я вас соединила. Ведь такая любовь, какая была у вас, не может кончиться со временем. Ее не должно убить Время. Оно не должно развеять ее в прах, в пыль. Глядите, сколько войн прошло по лику земли; сколько ужаса промчалось смерчем; в скольких сраженьях разрушались города и государства, погибали люди, сгорали до пепла нажитые сокровища, выделанные лучшими мастерами, – а вы, а вы остались. Вы остались жить, и это знак. Никто сейчас не умеет разгадывать знаки. Все заняты наживой. Все хотят обогатиться. Я заплатила за вас, возлюбленные, немыслимые деньги; на эти деньги можно было бы построить целый город, населить его жителями, набить доверху банками, заводами, больницами, магазинами, – целый город жизни; а вместо этого живете вы, и вы живете у меня под крылом, и, может быть, меня за вас, за ваше пребыванье в моих руках, тоже убьют, как убивали тех, у кого вы пребывали раньше. Моя беда в том, что я вижу Время. Я вижу Прошлое; но я вижу и Будущее. Я ничего не говорю об этом Кириллу. Он примет меня за сумасшедшую и отправит вон отсюда, в больницу. Я не хочу в больницу. Я уже лежала в больнице, когда меня вытащили с того света; в больнице ужасно. Если ты даже жив и здоров, в больнице ты можешь умереть. От тоски.
Она положила руки на лицо царицы. Ощупывала его, гладила. Рука ее задержалась на лбу, на открытых слепых веках. Побежала вниз, ощупала губы, ямочки на щеках. Жизель вздрогнула. Господи, что это. Что это, Господи! Ее пальцы видят. Ее пальцы не могут ошибиться. Как она не поняла раньше. Ведь это она. Это она сама. Да, да, глядеться в эту маску, как в зеркало. Глядеться бесконечно, узнавать себя, плакать, молиться. Где же твой царь, Жизель?! Где же твой царь, одинокая слепая богачка?! Кирилл?! Пусть Кирилл идет к черту. Какой он царь. Кто он, кто, кто сгинул во тьме веков, кто лежал перед нею когда-то там, на ложе, нагой и прекрасный, и она склонялась перед ним, целуя его грудь и плечи, живот и ноги, похожие на золотые столбы?!.. Она помнит, как все было. Она даже чувствует запах благовоний, нарда и мирра, и розового масла, которым было умащено его тело.
Она положила одну руку на лицо царя, другое – на лицо царицы.
Она помнит, как это началось.
.....................в пыли и катышках птичьего помета, раздавливаемых под босыми ногами, в пекле и гомоне рынка, в выкриках торговцев: «А вот финики из Мемфиса!.. Из Мемфиса финики!.. а ну, подходи, вот тончаший шелк из Сиракуз, ткали лучшие ткачихи, совсем недорого беру!.. ножи, ножи, дамасские ножи, клинки острей львиного зуба, врага разят наповал!..» – в грубых перебранках возниц, привязавших лошадей и колесницы у входа на торговую площадь, в разноязыком шуме – слышалась речь ливийская и ассирийская, арамейская и греческая, этрусская и шумерская, еврейская и финикийская, и та волшебная речь с Острова, исчезнувшего в морской пучине, откуда родом были ее предки, – в цветной слепящей пестроте фруктов, овощей, медов, ягод, рассыпанных на прилавках жемчугов, морских и речных, отрезов тканей, круглых овечьих сыров с высокогорных пасек, овечьего тончайшего руна, вяленой рыбы, мечей и сабель, сваленных, будто поленница серебряных дров, прямо в пыль, у ног людских, – в великолепном безумьи рынка, на деревянном помосте, сколоченном нарочно для показа рабов, живого и ходкого товара, стояла она, и ее вытолкали на помост взашей, она не хотела выходить на торг, она была царевна и дочь царицы, но мать и ее во время Великой Войны взяли в плен, сделали их рабынями, это было давно, она была ребенком-сосунком и не помнит ничего; она так и выросла рабыней, она знала только окрики, побои, удары кулаком да плети, однажды хозяин так исполосовал матери спину лошадиным кнутом, что она лежала много дней, не вставая, и она приносила ей пить, только пить, – мать не могла есть, не открывала рот, только стонала, и она боялась – не выбил ли хозяин матери зубы. Плохо быть рабом. Каково на свете быть хозяином?.. Все на свете продается и покупается, она об этом знала давно, с детства. Она всегда жила в этой стране, она не знала Острова; мать тихо, чуть слышно, будто боясь, что подслушают и убьют, рассказывала ей об Острове, закрывая глаза от наслажденья. «Каналы кругами вокруг царского дворца!.. – с закрытыми глазами говорила мать, улыбаясь. – Лодки под цветными парусами, под красными, под желтыми!.. Рабы веселые, сытые, не забитые, как здесь; рабам платят золотыми монетами, и живут они в белокаменных домах... Царь живет в белом дворце, и раб живет в белом сияющем доме, похожем на дворец, только не таком огромном, и их в доме – много, а царь живет – один... О, не один, конечно, дочь!.. С царем живет царица; царь не может без царицы, и мои отец и мать жили во дворце, в любви и согласии... А потом началась Великая Война; и меня с тобою, маленькой, взяли в плен, и мать и отца убили у меня на глазах... и я покинула Остров, а потом чужие злые люди сказали мне, что боги забрали Остров к себе, что его больше нет, он исчез в море...» – «Как – исчез?.. – спрашивала она, накручивая на палец прядь золотистых волос. – Разве может царство исчезнуть?..» – «Может, – горько улыбаясь, отвечала мать. Рубище, в которое она была одета каждодневно, сползало с плеч ей на грудь, велик был ей рабский мешок, и она то и дело поправляла его. – Исчезают царства, погибают земли. Острова уходят под воду. Только любовь не проходит, дитя мое. Я любила твоего отца, я люблю его и теперь». Кто мой отец, спрашивала она, я хочу знать!.. «Твой отец царского роду, дочь моя. Помни это. Не забывай никогда. Даже тогда, когда тебя ударят плетью по лицу. Погляди смело на мучителей и улыбнись им. Твое смиренье – величайшая гордость, великий укор им, тем, кто мучает тебя».
Мать продали с рабского помоста только сейчас, мгновенье назад. Ее купил за пятьдесят драхм старик с Родоса. Все, теперь богатый старик увезет ее на кораблях, они не увидятся больше никогда. Она заплакала, закричала, стала вырываться из рук надсмотрщиков, хозяйской прислуги. Ее держали крепко. Потом ударили плетью, усмиряя. «Молчи, иначе изобьем до крови, выбьем зубы, и тебя никто не купит! А хозяину деньги нужны!» Оставьте меня с матерью, кричала она. Не разлучайте нас! Ее опять ударили крепко, в живот. Она умолкла, сгорбилась.
И ударом в спину, в загривок ее вытолкали на помост, чтобы продавать, и хозяйский любимчик Скопас стал зазывать покупателей: красавица девочка, родом с погибшего в пучине Острова, прелесть, загляденье, ножки как у кобылицы, все зубки целы, как жемчужные, много чего умеет, и черную работу и тоную, умеет готовить пищу, прясть, задавать корм скоту, к тому же девственница!.. ее не поял еще никто!.. свежая, чистая красавица-девочка!.. принесет много пользы и радости тому, кто ее купит!.. Она, стоя на помосте, хотела зажать себе уши руками, чтобы не слышать, как такое кричат про нее.
Надсмотрщик вертел ее так и сяк, показывая толпе ее стати. Рынок гудел и гомонил, и люди подходили к помосту, взирали на живой товар, разглядывали ее, краснеющую, как алый мак, полуобнаженную, почти голую – хозяйский любимчик был готов, в стараньи продать, сорвать с нее все одежды, дабы показать товар лицом. Она отворачивалась, прятала лицо в ладони – ее пинками опять поворачивали к публике, отрывали ее руки от лица, громко и гнусаво вопили: «Красавица девочка, родом с погибшего Острова!.. Налетай, хватай!..»
Великие боги, будто она была – дамасский нож. Или вифанийский виссон.
И тут к помосту подошли люди, рабы. Четыре раба. Сгорбившиеся, загорелые до черноты – а быть может, среди них были и нубийцы, и эфиопы, – они держали на плечах носилки, ручки носилок были сработаны из драгоценного эбенового дерева, а на носилках, в шатре, укрытом от жары белоснежным тяжелым шелком из страны Желтых Людей – там этот шелк пряли личинки волшебного шелкопряда, – прищурившись на солнце, сидел в походном кресле знатный, богатый человек, почтенный и важный; должно быть, наместник или, может, царь неведомой страны – на рынке было много приезжих, сошедших с кораблей, в порту толпились, сталкиваясь бортами, сияя на солнце цветастыми парусами, лодки и галеры, греческие триремы и долбленые, с изогнутыми наподобье лебединой шеи носами, мощные корабли из северной земли Туле, даже нубийские верткие лодчонки сновали здесь, а уж финикийских и иберийских кораблей было не счесть. Срединное море все кишело кораблями. Что ж говорить!.. Увидать на рынке царя чужой земли – не редкость. И надо же такому быть – вот его поднесли к торговому помосту, где продают рабов, вот он смотрит на продаваемую рабыню, а Скопас надрывается:
– Красавица девочка, и зубы все целы!..
Царь сделал повелительный жест рукой. Рабы остановились. Он отпахнул белую, сияющую на солнце шелковую ткань, чтоб получше рассмотреть девчонку.
