умалишенный – три сапога пара. Они братья. Я художник жизни, я пишу жизнь чужой кровью. И меч мне нужен, чтобы писать... чужой кровью. Мне про этот меч с ножнами, где девка сидит верхом на льве, Касперский еще в Турции все уши прожужжал, когда нашли в Измире все эти побрякушки... там, в гробнице царя. А соль-то в чем?.. А там, на стенке саркофага, золотой рельеф оказался – царь, сука, с этим вот самым мечом... Время не съело его, хотя могло схрупать всю сталь, как куриную косточку в жарком. Время выбросило его – мне. И чтобы я, я, который... охотился за ним столько времени... продал его... за какие-то там... бабки?!..
Он крутанул в руке кольт. В темь его лица было уже нельзя заглянуть.
– Можешь взять меч...
– ...только оставив вам ваши драгоценные жизнешки, да?!.. – Его глаза бешено горели. – Вы – мне – смертельно – надоели! Чтоб все было шито-крыто, я вас все же всех, сволочи, перестреляю. Всех, слюнтяи, без остатка! Всех оставшихся! – Он разъярялся. Пена показалась у него на губах. – Молилась ли ты на ночь, Светка, а?!.. Луна-то, глянь, какая... и полынью как пахнет...
Роман, застонав, попытался встать. Леон мгновенно подскочил к нему и дал ему подножку.
– Лежать!.. Умирать слаще лежа... так же, как и любить, не правда ли, кореш?!..
Он наставил кольт на Романа. Светлана уже не кричала, не визжала. Она и вправду постаралась вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Что шепчут люди в свой смертный час... Господи, помоги. Господи, спаси. Господи, благодарю Тебя, что у меня была в жизни любовь. Но я так молода, Господи, мне же еще так рано умирать...
Бесстрастные глаза звезд глядели на них не мигая. Холодные и иглистые, будто осенью или зимой, они морозом входили под сердце, пронзали ребра, ударяли в глаза и затылки. Люди стояли под стрелами звезд, под их ледяным градом, и Светлана молилась, чтобы, когда сумасшедший будет стрелять, пуля вошла сразу в голову или в сердце, не причинив боли. Она не хотела, чтобы было больно. «Пусть только будет не больно, Господи», – в последний раз прошептали ее губы.
И раздался голос из-за плеча Светланы:
– Брось револьвер, артист. Это все игры. Наигрался ты. Спектакль кончился. Теперь будет жизняк.
– Смерть будет! – очумело проорал Леон.
И вскинул револьвер.
И выстрелил.
И Касперский тоже выстрелил, зло ощерясь, негодуя – надо же, что позволяет себе этот щенок, Кайтох взял его в команду без году неделя, а он уже так зарвался, что сам убивает, без ведома шефа, его подопечных.
Все произошло мгновенно. Кольт выпал из простреленной руки Леона. Светлана подхватила оружье. Роман вскочил с перекошенным от боли лицом. Доктор Касперский нацелился.
– Девочка, брось игрушку!..
Поздно. Она уже выстрелила.
И попала в грудь доктору Касперскому: наповал.
Леон, зажав раненую руку ладонью, бросился к упавшему ничком Касперскому – перехватить, взять его оружье. На него сзади навалился, как медведь, осатаневший от боли и ненависти Роман. Они стали бороться, и Леон, как дикий зверь, вцепился зубами ему в шею. Роман закричал, попытался сбросить с себя Леона, как пиявку; Светлана подбежала и ударила Леона рукоятью револьвера по голове. Роман судорожно нашарил меч в траве. Поднял его над Леоном. По прокушенной, будто зверем, шее текла черная в свете Луны кровь.
– Царь отсекал, Леон, головы тем, кто восставал на него. Кто осмелился когда-либо выступить против него. – Вместо голоса из Романа излетал хрип и вой. – Это ты мне надоел.
Светлана видела, как теперь бешенеют глаза Романа; как чернеет, приготовляясь к убийству, его лицо, прежде не знавшее такой мысли.
– А как же ваш изумительный Христос?!.. – Леон лежал навзничь в полыни. Его искаженное лицо уже не должно было глядеться ни в какое зеркало. Оно обратилось в сплошной черный страх. – Христос же ваш сказал: что делаешь, делай скорее...
– Не надо!
Взмах меча. Сверк стали под Луной.
Шум прибоя о скалы, о песок, о глинистый, обрывистый, полынный берег.
...Она оделась и подошла к окну – это было ее любимое место, место света, – пока Дроветти смущенно одевался, поправлял на себе одежды, а она не видела этого, – и слава Богу. Все совершилось, и совершилось по воле Божьей; и теперь он не отвертится, ибо я заплатила за льготу, и Бельцони помог ей; не отблагодарить ли и Бельцони? Теперь она осознала, поняла проституцию. Проституция творится не по злобе, а по доброте душевной. Проститутка – это та женщина, что почувствовала и поняла себя, как сосуд, из которого должны пить все и утираться, и это благо жаждущему, потому что не всякий жаждущий – пьющий, воды часто под рукой нет. И, значит, ты делаешь святое дело, что даешь человеку напиться. Он платит за это; платим же мы за воду, за еду. За красивых животных, которых мы гладим, когда нам плохо. За радостные путешествия, когда нам хорошо.
Дроветти пробормотал что-то, вроде: рад был, а когда еще увидеться?.. – она молчала. Она стояла, подняв лицо к окну, к источнику света. Она улыбалась. Она только что сунула Дроветти в карман банковскую карточку. Он привезет маску, она в этом не сомневалась. Он честный человек. Все мошенники – честные люди.
– До свиданья, миссис...
– Прощайте, господин Дроветти.
Он подошел к ней сзади. Поднял руки, чтобы ее обнять. Руки его замерли, застыли в воздухе. Он повел по воздуху руками, без прикосновенья гладя ее плечи, ее шею. Уронил руки бессильно. Эта женщина дала ему наслажденье, и он его не забудет. Как все получилось глупо, по-детски, хитро, полоумно; а впрочем, все получилось так, как обычно получается в мире. Женщина его уговорила, обманула, охмурила, он поддался, растаял, согласился. И то правда, зачем ему золотая маска из Измира. Никчемная безделка. А его из-за нее могут убить... ограбить. Пусть уж лучше теперь эта слепая дрожит и трясется. Да она и не думает трястись. Она спокойна и весело. Она стоит к нему спиной, и ее спина смеется над ним, торжествует.
Он тихо вышел, постаравшись на скрипнуть, не хлопнуть дверью. Жизель положила обе руки на стекло. Холод стекла проник ей в ладони, в пальцы.
– Стенька! Подойди!
Карлик будто стоял под дверью. Появился как из-под земли. Странный порыв толкнул его к ней. Он обвил ее юбку кривыми ручками. Уткнулся лбом, головой в ее колени. Господи, как же он ее любил.
– Стенька, что сказал он?.. Когда привезут маску?..
– Сегодня, госпожа. Скоро. Я встречу.
– Ты плачешь?.. – Она прикоснулась рукой к его щеке. Ее пальцы вымокли. Она отерла ему щеку ладонью, запястьем.
– Ничего, госпожа. Это просто слезы. Вы ведь знаете, это слезы. Они нужны человеку. Он без них не может. Человек без слез – не человек. Тот, кто плачет, – счастлив.
Она снова притянула его голову к себе. Он прижался щекой к ее теплым бедрам, минуту назад раздвигавшимися перед содрогающимся, властным телом другого мужчины.
...Он внес коробку с маской к ней в спальню в сопровожденьи нарочного от Дроветти. Нарочный протянул ей бумагу:
– Распишитесь, что получили груз. – Осекся, увидев, что она слепая. Беспомощно оглянулся на карлика. – А как же теперь...
Карлик взял руку госпожи, вложил в нее ручку, прижал к протянутой бумаге: вот здесь, здесь, госпожа, черкните. Жизель поставила закорючку. Ручка выпала у нее из пальцев. Карлик поймал ее, как в цирке. Нарочный поспешил исчезнуть. Карлик поднял коробку с полу и поставил на стол, рядом с маской царя, лежащей на подушечке из черного бархата. Открыл коробку. Долго смотрел сам. Не подзывал ее. Она так и стояла у двери, слушала, как удаляются шаги нарочного, как далеко, внизу, он весело переговаривается с
