словом, старался проявить максимальное гостеприимство по отношению к возлюбленной. Варя сама удивилась, насколько ей хотелось есть, после всех пережитых впечатлений, – она же ничего не рассказывала, особенно о том, что пришлось уступить бальнику, – только уплетала за обе щёки Матренину стряпню, да обильно запивала вином. В конце концов, её окончательно сморило, и она заснула прямо за столом.
Сигизмунд подхватил Варвару на руки и перенёс на постель, укрыв тёплым одеялом из утиного пуха, которое в своё время смастерила его покойная жена. Варя мирно посапывала, коса её расплелась и разметалась по подушке. Сигизмунд разделся и прилёг рядом, слегка поправив роскошные волосы подруги.
Рано утром, когда Матрёна и Полина ещё почивали, Сигизмунд и Варвара покинули Нерчинск, впереди их ждали Алгачи. Весеннее утро было сырым и холодным, закутавшись в тулупы, они дремали в телеге. Неожиданно Сигизмунд увидел перед собой нагруженный обоз, идущий в город. На нём сидели несколько угрюмых мужиков, облачённых в чёрные одежды, чем-то напоминающие монастырские.
Когда обоз поравнялся с их телегой, Варвара поинтересовалась у Сигизмунда:
– Монахи?
– Нет, старообрядцы-аароновцы[41]. Живут в верстах десяти от острога, в вайлухе[42], иногда выбираются в Нерчинск: привозят мёд, пушнину, а закупают оружие и патроны, – пояснил Сигизмунд.
– Странно, я думала, что старообрядцы вообще не покидают свои скиты, живут чем Бог пошлёт.
– Да, но охотиться надо, одними силками много не наловишь. Да и в тайге без ружья нельзя, мало ли что…
Варя плотнее закуталась в тулуп и прижалась к возлюбленному.
– Да Бог с ними, с аароновцами этими. Главное, что мы – вместе.
Сигизмунд привлёк подругу к себе и поцеловал в губы.
Глава 7
Обоз аароновцев въехал в Нерчинск и прямиком направился на рыночную площадь. Пробило семь часов утра, колокола местной церкви отзвонили заутреннюю. Самый старший из старообрядцев, с бородой почти по грудь, широченный в плечах, с огромными крепкими руками, по-хозяйски обошёл двух, запряжённых в обоз лошадей, нагнулся, поднял им копыта и внимательно осмотрел подковы.
– Чай, послужат ещё…
– Фрол, – обратился к нему один из старообрядцев, – давай разгружаться, в скорости мещане пожалуют.
Фрол лихо подхватил увесистый бочонок с мёдом, вынул из обоза и поставил на землю, по всему было видно, – мужик недюжинной силищи, одно слово – кузнец.
Разгрузившись, аароновцы стали дожидаться, когда на площади появятся первые покупатели, и они не замедлили себя ждать, – в Нерчинске все прекрасно знали, что мёд старообрядцев самый лучший во всей округе, и берут они недорого, по-божески.
Покуда спутники Фрола наливали деревянными ковшами мёд в ёмкости покупателей, он решил пройтись по площади, высматривая местных торговцев, промышлявших скупкой уральских перстней, браслетов, шкатулок из поделочного камня, а затем выгодной перепродажей в Нерчинске, Акатуе и Алчачах.
Его внимание привлёк серебряный перстень с розово-фиолетовым авантюрином. Фрол сгрёб его своей огромной ручищей, покрутил, прикидывая, будет ли он впору Любаве, его невесте. И решил после некоторых размышлений: пожалуй, перстенёк-то хорош, в пору придётся.
– Почём вещица? – поинтересовался он у перекупщика.
– Червонец, – осклабился тот, видя, что перед ним – аароновец, стало быть, при деньгах.
Фрол, не торгуясь, достал из-за пазухи узелок, развязал его и отсчитал ровно десять рублей.
– Не потеряй по дороге, – усмехнулся торговец, протягивая перстень покупателю.
– Не боись, – сказал тот, достал из кармана тесёмочку, надел на неё перстень и обвязал вокруг шеи. – Тепереча никуда не денется.
Старообрядцы, как и сто лет назад жили общиной, выбирая каждые пять лет на общем сходе старосту. Житьё в ските было незавидным (и это при всём том, что аароновцы не отличались аскетизмом, женились по своим законам, плодили детишек, любили поесть и выпить): суровые условия жизни – летом мошкара, весной клещ, разносящий заразу; постоянная борьба с наступающей тайгой; охота на всякое зверьё, обработка скудных полей. Но, прежде всего, – беспрекословное подчинение старосте, – за ослушание прилюдная порка солёными розгами.
Иван Феофанов, избранный старостой три года назад, мужик в летах, справный и крепкий хозяин, рубил дрова во дворе дома. Погода для весны стояла холодная, приходилось постоянно подтапливать печь. Его дочь Любава, которой недавно исполнилось семнадцать лет, помогала матери по хозяйству, других детей чете Феофановых Бог не дал.
– Матушка, отчего батя такой задумчивый в последнее время? – поинтересовалась дочь у родительницы.
Та же продолжала месить тесто, словно не слышала вопроса.
Любава, чистившая сковороду песком, пристально взглянув на мать, снова спросила:
– Почему?
Пелагея тыльной стороной руки смахнула со лба выбившуюся прядку волос из-под платка и, вздохнув, ответила:
– Замуж думает тебя отдать, вот и приданое ужо готово.
– Как? За кого? – встрепенулась Любава.
– Не ведаю… Разве он скажет, только сычом глядит, поди спроси чего лишнего – враз плетьми отходит.
Любава тихонько заплакала.
– Не хочу, как Анфиска, за не любого выходить! Она чуть не утопилась после замужества в Каре!
– Ладно, вавакать[43]! – резко оборвала мать. – Не дай Бог отец прослышит.
Она покосилась через плечо на дверь: хозяина не было видно в доме, но и стук топора во дворе стих.
Но Любава не унималась:
– Небось, за Фрола меня хочет отдать. Мало, что тот первую жену уморил в кровати своими медвежьими ласками – и меня туда же?! Так он старый ужо, я ему в дочери годна…
– Зато Фрол – кузнец справный, мужик видный, – пыталась возразить Пелагея.
– Ну и что… Не любый он мне. Да и боюсь я его: вона лапищи, как у медведя – прижмёт и придушит.
Пелагея, понимая, что дочь не уймётся, пока её отец не выпорет, с остервенением продолжала месить тесто.
– Ты чисть сковороду-то, да не вавакай… – заметила она.
– Не пойду за Фрола, – отрезала Любава и утёрла слёзы рукавом льняной рубахи.
Пелагея почувствовала: быть беде.
Ближе к вечеру Любава взяла коромысло с вёдрами и направилась к реке. Дойдя до условленного места, она, не успев окликнуть своего любого Васятку, угодила прямо в его объятия.
– Чаво охальничаешь! – возмутилась Любава. – Не лапайся! – отпихнула она руку парня.
– Дай хоть нагляжусь на тебя, почитай два дня не видал…
Любава покрутилась перед Васяткой: что и говорить, в новой парке, подбитой агонью[44] из лисицы, она была хороша.
– Поди, мать сшила? – поинтересовался парень.
– Да я и сама могу рукодельничать…
Любава скинула коромысло с плеча, поставив деревянные вёдра на землю. Васятка приблизился к девушке и взял её за руку.
– Сказывают в ските, что староста, батя твой, прочит тебя за Фрола-кузнеца. Так ли?
Девушка молчала.
