– Тебе ее отдали?
– Угу, теперь вот хожу с ней, не знаю куда деть. Метр семьдесят на метр сорок.
– Сдай в багажное отделение.
– Там не принимают. Говорят, художественная ценность.
– Ох уж и ценность...
– Ну да, – сказал он, – сам не ожидал.
Он слышал ее улыбку и улыбался в ответ. И за это мгновенье он готов был пожертвовать всем своим несчастным творчеством.
– Ну ладно, – поколебавшись, сказала она. – Привози. За хранение ничего не возьму.
И он полетел к ней.
– Здравствуй, – сказала она, открыв дверь, и тут же нахмурилась, поскольку никакого крупногабаритного предмета в его руках не наблюдалось. Он молча протянул ей рулончик с ее лицом.
– Что это? – спросила она, не желая брать сверток.
– Посмотри...
– Что это? – повторила она, помрачнев.
– Твой портрет, – сказал он, продолжая стоять в дверях. Чувствуя, что опять пошло не туда, он развернул трофей:
– Я его вырезал. Иначе не получалось.
Она посмотрела на свой портрет, потом подняла глаза на Кашина. В них была вина:
– Ну, ничего, потом ты его пришьешь на место.
– Зачем пришьешь, – сказал он, вспомнив про мусоропровод, тут же, на лестничной площадке. Подошел, открыл крышку и кинул туда портрет. Было слышно, как холстик прошелестел вниз по трубе. Теперь уже окончательно. Никаких компромиссов между обеими его музами.
Иветта внимательно посмотрела на Кашина, ища в его лице следы сожаления, – он же браво улыбался.
– Что ж, проходи, Герострат, – сказала она.
Полпервого Иветта засобиралась на дежурство, и Кашин вызвался ее сопровождать. Она не возражала.
– У тебя есть чемоданчик? Вот и славно! – сказал он. – Я буду его носить. Ничего. Я в парадняке постою. Могу и войти. Вроде санитара или стажера. Стажеры ходят с врачом по квартирам?
– Ну что ж, попробуй, – сказала она.
В мужской меховой шапке, аккуратно покрывшей золотую россыпь ее волос, с лучащимися глазами на зимнем суровом свету, чуть зарумянившаяся, была она прекрасна...
Протянула ему пузатый коричневый чемоданчик:
– Неси.
– И много у тебя вызовов?
– Уже и на попятную...
– Нет. Чем больше, тем лучше.
Шла рядом с ним своей чудесной горделивой походкой.
– Так где ж ты вчера ночевал?
– На вокзале.
– Ну и как?
– Хорошо. Люди вокруг. Тепло. Душевно.
– Ну вот, благодари меня, что приобщился к народу, элита...
– Не знаю такого слова. А насчет народа, у меня с юности, когда еще бродяжничал, чувство такое осталось. Едешь, например, куда-то за тыщу, две тыщи, пять тыщ верст, вылезешь – а там все равно по- русски говорят. Просто поразительно. Велика Россия.
– В каком классе географию проходят?
– Ты без иронии. Ты понимаешь, о чем я говорю.
– Не люблю сантиментов. Особенно про народ, всякую там родину.
Кашин поморщился и с веселым снисхождением, как старший товарищ, глянул на нее.
Хорошо было сегодня. Просто. Она даже спросила:
– Чему это ты радуешься?
– Все хорошо, – сказал он.
– Счастливый человек, – вздохнула она, и вздох ее был о своем.
В квартиру к больному она его не пустила:
– Перебьешься, – и пока стояла в ожидании, когда откроют дверь, изменилась так, что подойти и взять за руку было бы нелепо.
Дом был старый, и на лестнице знакомо пахло кошками.
Иветта вышла через четверть часа.
– Что там? – спросил он.
– ОРЗ.
– Дядька, тетка?
– Молодой человек. Очень милый. Между прочим, просил телефончик.
– Ты, конечно, не дала.
– Отчего же... Если это поможет ему выздороветь.
– Давай я тоже заболею, а ты меня будешь лечить.
– Ты не наш участок. И вообще командированных принимает только дежурный врач.
Во втором доме тоже было ОРЗ.
– Ты им выписываешь лекарства?
– Угу.
– И ты думаешь, они им помогают?
– Думаю, да.
– А я думаю, что лекарства ни к чему. Я никогда не принимаю лекарств. У меня к ним идиосинкразия.
– Мои больные не знают такого слова.
В третьем доме оказалось все то же острое респираторное.
– Послушай, это не скучно? Каждый день одно и то же. Одна болезнь, одна таблетка.
– Если ты будешь зудеть над ухом, я тебя прогоню.
– Я серьезно, ей-богу.
– Ты тут говорил про людей. Так вот, я их тоже люблю. Они мне интересны. Я уверена, что вы, мастера искусств, не замечаете и сотой доли того, что замечает врач.
– Так-так, слушаю...
– Все. Хватит с тебя.
– Просто, а главное – убедительно. Хотя, между нами говоря, – Кашин перешел на заговорщицкий шепот, – методы современного лечения моему обыденному сознанию кажутся варварскими. Вместо того чтобы направить внутреннюю психическую или какую там еще энергию человека на излечение его больного органа, ему этот орган чик! – и отрезают. В человеке есть все, чтобы он сам себя мог вылечить. Его энергетика, как и мозг, используется смехотворно мало. А природа его создает потенциально гармоничным, скомпенсированным.
– Дорогой, ты слишком хорошего мнения о природе. Побыл бы ты хоть в одной детской клинике. Волосы встанут дыбом. Тогда бы ты уже не говорил о гармонии, а вставлял искусственный клапан в сердце или титановый стержень вместо никудышной голени. При-ро-да... – и Иветта знакомо раздула свои тонкие ноздри.
Словно в отместку ему четвертый адрес оказался, видимо, нетипичным, и Кашин долго простоял на лестнице. Напротив дома через двор была школа, и младшеклассники, оставленные на продленку, бегали под присмотром сердитой усталой учительницы среди чахлых зимних деревцов. Двое мальчишек пинали камешек в футбольные ворота из школьных сумок.
– Два на одного, идет? – подошел к ним Кашин.
