— Вы видитесь с ней сейчас? — спрашивает Лева, но Алурин не отвечает. Медленно он поднимает длинный белый палец и шепотом говорит:
— Тише!
Майк и Марина, о чем-то шептавшиеся в темноте, замолкают, и теперь все слышат глухой далекий рокот.
— Идут, — говорит Алурин и встает, — держитесь все вместе, старайтесь от меня не отрываться. В бой не лезьте — вы уже сегодня повоевали.
— У меня есть нож! — говорит Аннабель.
— Побереги его для следующего раза, — усмехается Алурин, — сегодня мой праздник, не лишай меня удовольствия.
Он распахивает заслонку фонаря, и луч света освещает коридор. Два десятка зомби медленно приближаются, покачиваясь из стороны в сторону.
— И это всё? — говорит Алурин. — Даже скучно.
Он вскидывает пистолеты, каскад вспышек, грохот выстрелов. Ника видит его лицо — в нем нет ни следа той нежности, которую она чувствовала всего несколько минут назад: только радость, только ярость, только слепое упоение битвы.
Зомби падают на пол, теряют форму, растекаются зеленоватыми лужами гноя. Алурин перезаряжает пистолеты — и в этот момент что-то круглое, вертящееся вылетает из полумрака. С треском снаряд разрывается у Никиных ног, желто-зеленые брызги взлетают в воздух, несколько попадают на руку — и она кричит от неожиданной боли.
— Мертвые головы! — кричит Алурин. — Они выпустили мертвые головы! Назад, все назад!
Лева подхватывает Нику и тащит ее в чулан. Еще один череп разрывается прямо перед ними, по счастью — слишком далеко. За спиной один за другим грохочут выстрелы.
— Вот вы как! — кричит Алурин. — Ну ладно, посмотрим кто кого!
Пульсирующая боль все сильнее. Нике кажется: вся левая кисть превратилась в одну сплошную рану. Обернувшись, она видит: мертвые головы раскалываются в воздухе, разорванные серебряными пулями. Ард Алурин стоит, освещенный вспышками выстрелов, пугающий и прекрасный.
Теперь Ника видит: мертвые головы вылетают из третьей комнаты, где окопалось несколько ромерос, скрываясь за поваленными шкафами. Шаг за шагом Алурин приближается к ним.
— Что это такое? — шепотом спрашивает Гоша Майка.
— Мертвые головы, — отвечает тот, — черепа погибших в битвах, наполненные перебродившим и химически модифицированным гноем. Новая разработка, в прошлую войну таких еще не было. Оружие избирательного действия: поражает только живых. Хорошо, что они только сейчас их подвезли. Бросили бы пару таких в чулан — и всем вам конец.
— Но Алурину они ведь не страшны? — спрашивает Ника.
— Ни капельки, — говорит Майк, — он же мертвый.
Выглядывая из-за поваленного сундука, Ника видит: майор Алурин достиг третьей комнаты. Яркие вспышки огня, грохот, утробный вой, внезапная тишина.
— Идиоты, — говорит Алурин, — они что, не поняли, что меня этим не пронять?
Ника выходит из-за укрытия и, осторожно обходя желто-зеленые пятна, идет к нему. Ей кажется, что она сама пошатывается, словно зомби. На пороге третьей комнаты она хватается за косяк.
— У меня что-то с рукой, — шепчет она.
От боли кажется, что стены дома движутся, колышутся, дрожат. Алурин поворачивается к ней, медленно, словно движется в воде.
— Тебе надо к врачу, — доносится до нее голос, и вдруг что-то падает сверху, ярко-красное, как сгусток крови, Алурин снова начинает стрелять, и Ника видит — стены в самом деле шевелятся, с них один за другим падают какие-то крупные пауки, алые, пятипалые…
— Беги! — кричит Алурин. — Это тинги, беги!
Но Ника не может тронуться с места и только слышит, как бежит по коридору Лева, зовет ее по имени, кричит
Лева хватает ее за плечи — и в этот момент рушится потолок, но там, наверху, вместо чердака и крыши — голубое небо и яркое солнце, почти такое же яркое, как мгновенный пламенеющий шар в центре комнаты, как ослепительная вспышка на том месте, где секунду назад стоял майор Ард Алурин.
— Не-е-е-ет! — кричит Ника. — Не-е-е-е-е-ет!
Она делает еще два шага и падает: в горке обгоревшего тряпья сверкают два серебряных пистолета.
И больше ничего.
Интермедия
Здесь нет времени
Милая Марина, я пишу тебе это письмо, хотя ты никогда не прочтешь его. Я пишу письмо, потому что все равно говорю только с тобой и думаю только о тебе. Когда мне холодно — я вспоминаю, как замерз, когда первый раз попал к вам. Когда жарко — вспоминаю тепло твоих губ, когда поцеловал тебя на прощание. Когда мне грустно — мне теперь почти всегда грустно, — я вспоминаю, как ты грустила. Когда весело — вспоминаю, как ты смеялась. Я вспоминаю твой смех, я думаю, что никогда тебя больше не увижу, — и мне хочется плакать. Поэтому я редко смеюсь последнее время, редко и очень недолго.
Мне хочется плакать, но я не плачу. Не потому, что это якобы недостойно мужчины. Нет. Просто если я заплачу — я вспомню, как слезы текли по твоим щекам, когда ты стояла над горсткой пепла, что осталась от дяди Арда.
Я не хочу об этом вспоминать, Марина, не хочу.
Пусть лучше у меня в памяти останутся только наши счастливые встречи. Помнишь, я рассказывал тебе о нашем мире, о мертвом мире? Поверь мне, на самом деле в нем нет ничего интересного. Для меня, во всяком случае. Особенно с тех пор, как я впервые тебя увидел.
Здесь нет ничего интересного — ведь здесь нет тебя. И никогда не будет.
Понимаешь, Марина, у нас ничего не меняется. Каждый день я иду в школу, в один и тот же класс. Одни и те же учителя, одни и те же одноклассники. И все они ведут себя так, словно верят — в школе можно чему-нибудь научиться. Можно перейти в другой класс. Можно вырасти, можно измениться.
Ты знаешь, Марина, это неправда. Мы изучаем мертвые технологии, узнаем все больше и больше бессмысленных, мертвых деталей. Горы мертвой информации громоздятся у нас в головах, горы мертвых знаний. Сколько бы мы ни узнавали нового — эти знания не меняют нас.
Мы навечно застряли в этом классе. Мы никогда не окончим школу, никогда не станем старше.
Здесь ничего не меняется, Марина. Разве только — погода. Иногда дождь, а иногда — солнце. Но снега почти не бывает.
Учитель географии говорит: у нас мягкий климат. Сегодня в нашем городе идет дождь. Я стою у окна и вижу, как неоновые огни реклам отражаются в лужах, как фары высвечивают одиноких промокших прохожих, как дождевая вода стекает по стеклам витрин.
Идет дождь, и во всем этом огромном мире нет тебя. Здесь ничего не меняется, Марина. Ничего, кроме песен по ящику, кроме рекламных роликов, кроме одежды на манекенах — ничего, кроме моды. Мы гонимся за модой, мы словно пытаемся убедить себя, что время все-таки существует, что завтрашний день хотя бы чем-то отличается от сегодняшнего.
Если бы мы знали, что когда-нибудь вырастем, мы бы не тратили время на эту ерунду.
Но мы не вырастаем. Нам вечно будет пятнадцать лет. На два года больше, чем было тебе, когда мы встретились.
Здесь нет времени, ты же знаешь — а мне трудно представить, что оно есть хотя бы где-то.
Я пишу тебе письмо, которое ты никогда не прочтешь, и представляю ту девочку, которую видел
