последний раз: каштановая прядка, чуть припухшие губы, голубые глаза. Никакой косметики, никаких украшений. Такой я представляю тебя — а ты, должно быть, давно уже выросла, закончила школу, вышла замуж, родила детей… мальчика и девочку… может, даже назвала мальчика в мою честь, Майком. То есть Мишей. У вас ведь нет имени Майк.
А у нас нет имени Марина.
Есть Марианна, Мэри-Энн, Мария, Мэри… много имен, но Марины нет.
Марины нет.
Здесь нет тебя, понимаешь? И это — самое страшное.
Я бы хотел забыть о тебе. Я бы хотел влюбиться в обычную мертвую девушку, в какую-нибудь Машу или Соню, раз уж мне так нравятся живые имена. Я бы обжимался с ней на переменах, целовался взасос, тискался на школьных дискотеках… был бы как все.
Но так получилось, что я влюбился в живую девочку на два года младше меня. В девочку, которая даже не умеет целоваться. Которая, наверное, даже не понимает, что это такое — влюбиться. Которой, может быть, сейчас больше лет, чем мне, больше лет, чем моему отцу.
Я пишу это письмо, а ты, быть может, сморщенной старушкой лежишь в кровати, не в силах подняться без посторонней помощи, — и во всем огромном мире живых нет ни одного человека, который помнил бы тебя такой, как помню я: маленькой девочкой, еще не сознающей своей красоты.
Когда мы прощались, я сказал, что мертвым нельзя любить живых — потому что у мертвых нет времени. Ты вырастешь, сказал я, а вот я навсегда останусь пятнадцатилетним.
И это значит — мы никогда больше не увидимся. Даже когда ты уйдешь, когда пересечешь Границу — ты будешь совсем другой, ты все забудешь, не узнаешь меня, и, наверно, я не узнаю тебя.
Здесь нет времени, я не могу представить, как время делает из девочки — девушку, потом — женщину, а потом — старуху. Я не могу представить тебя иной, чем видел в тот, последний раз. Для меня ты всегда останешься семиклассницей, юной и прекрасной. И я прошу тебя: не спеши. Проживи свою жизнь до конца, до глубокой старости. Выйди замуж, роди детей, дождись внуков. Может быть, кто-нибудь из них будет похож на тебя. Может быть, когда там, у вас, пройдет много лет, твоя внучка, пиная ногой красные листья, пойдет в седьмой класс теми же улицами, что когда-то ходила ты. Дай Бог, чтобы она была похожа на тебя.
Вряд ли я увижу ее. Вряд ли рискну еще раз пересечь Границу — гибель Арда Алурина оказалась слишком дорогой ценой за подобные путешествия.
Я не хочу рисковать. Я боюсь за тебя, Марина. Я хорошо помню, как мой дядя предостерегал тебя и твоих друзей.
Поэтому я не отправлю это письмо. Я сотру эти слова из компутера, вычищу ему память, чтобы мой отец не мог их прочитать. Не хочу напоминать ему о тебе — но, боюсь, он и так слишком хорошо тебя помнит.
Ты знаешь, Марина, тебя в самом деле нельзя забыть.
Я — никогда не забуду. И хотя ты не прочтешь это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я влюбился в тебя навсегда, влюбился на всю смерть.
Видишь, Марина, какое у меня получилось грустное письмо. Честное слово, я не хотел. Я бы с радостью рассказал что-нибудь смешное, шутку или анекдот — но у нас почему-то не бывает свежих анекдотов.
Но все равно — из далекого Заграничья, из мест, куда ты еще не скоро попадешь, я прошу тебя: улыбнись! Улыбнись мне, Марина, и, может быть, я смогу улыбнуться в ответ, смогу больше не сдерживать слезы.
Часть третья
Тайны живых
1
Весенний ветер раскачивал над улицей праздничный транспарант, надувал, словно парус, морской рябью морщинил голубое полотнище, серебряные буквы переливались, словно пена на гребне волны.
Слов не разобрать, но Лева и так знает: там написано «Живые женщины — свободные женщины!» — классический апрельский лозунг, старый, еще до Проведения Границ, с тех времен, когда живые женщины боролись против притеснения. Какое там было притеснение — сейчас толком никто не говорит: Лева читал, что раньше, когда мужчина становился мертвым, его жена должна была последовать за ним. Но если подумать: что значит «последовать»? Ведь тогда еще не было Границы — значит, можно было последовать, а потом вернуться? Какое же это притеснение?
В летнем лагере кто-то рассказывал, что до Мая мертвые держали специальные гаремы с живыми женщинами — мол, против этого женщины и восставали. Лева даже спросил об этом папу, но папа только фыркнул: «Гаремы? Тоже придумаешь! Романтик!» — и больше об этом не заговаривал.
Вчера Лева вместе с папой купил букет гвоздик — 22 Апреля цветы можно было найти только на рынке, и цены там были о-го-го какие! Букет они спрятали у Левы в комнате и утром вдвоем подарили маме. Получился вроде как один подарок на двоих — но тут уж ничего не поделаешь.
Вечная морока с этими подарками — пока был маленький, все было просто: картинку нарисовал или стишок наизусть выучил — вот и подарок. А теперь — седьмой класс, вроде как несерьезно стишок да картинка. А что дарить — непонятно. Купить он ничего не может, сделать сам — ну что он сделает? В прошлом году попробовал сделать вечный календарь — нашел на помойке пластмассовый ящик, вырезал оттуда пластинки, написал на них цифры, дни недели и месяца. Вбил гвозди в дощечку, надел пластинки на гвозди — все, как задумал.
Получилось ужасно, стыдно вспомнить. Мама, конечно, умилилась, сказала «спасибо», бабушка Роза так даже восхитилась, воскликнула «какая красота!» — но что-то больше Лева этого календаря не видел.
Может быть, поэтому Лева в этом году совсем не радуется первому весеннему празднику. В детстве всегда его любил — всюду цветы, лозунги, солнце светит, — а сейчас никакого праздничного настроения, сам не знает почему.
Ветер задувает под куртку. Куртка живая, холодная, на пуговицах. Мертвые куртки все давно на молнии, но откуда у Левиных родителей деньги на мертвую куртку?
Лева ежится. Вроде и солнце светит, и желтые одуванчики начали появляться на зазеленевших газонах, а вот ветер подул — и холодно. Может, дело в том, что он сидит здесь уже битых полчаса? Пойти, что ли, в школу, подождать в раздевалке?
Нет, не пойдет.
Ведь какая была мысль — как бы случайно прийти сюда. Вроде как пойти в праздничный день погулять, присесть погреться на солнышке, почитать книжку — и как бы случайно встретить Нику, возвращающуюся с олимпиады. А в раздевалке — какое же это «случайно»? Сразу понятно, что он там делает!
Кстати, а чего Лева конспирируется? Почему не сказать Нике, что вот, пришел ее встретить, узнать, как олимпиада? Почему утром сказал маме, что идет гулять с Гошей? Никогда раньше маме не врал — а тут
