на самом деле совершенно замечательный человек. Да, строгий. Да, с трудным характером. Но это оттого, что он предъявляет к другим такие же суровые требования, как к самому себе. Понимаешь?
Ника кивает, хотя ее так и распирает возразить Зиночке: какие же такие суровые требования ДэДэ предъявляет к самому себе? Кричать на учеников? Придираться по мелочам? Где они, эти требования?
— Вы просто не видите, какой он талантливый. Для меня, понимаешь, это счастье, настоящее счастье быть рядом с таким человеком! Мне кажется — я и не жила раньше, пока его не встретила. Ты вырастешь, ты поймешь, что это такое — встретить своего мужчину. Это, ну, как будто открыть себя заново. Или нет. Как будто открыть в себе какую-то невидимую часть. Как же тебе лучше объяснить?
Зиночка на секунду замолкает. Палочка в ее руке все еще шевелит угли, словно рисует огнем на затухающей золе костра.
— Вот сейчас, сейчас, — продолжает она, — ты же хорошо математику знаешь, да? Я тогда вот так объясню. Есть такие комплексные числа — их только в институте проходят, ты, наверное, ничего о них не знаешь.
— Не знаю, — соглашается Ника.
— На самом деле это просто, — говорит Зиночка, — я сейчас объясню. Ты помнишь, что такое квадратный корень? Это число, которое, умноженное само на себя, дает то число, из которого извлекается корень.
Ника кивнула. Конечно, она помнит. Корень из четырех — два. Из двадцати пяти — пять. Из ста двадцати одного — одиннадцать.
— А чему равен корень из минус единицы? — спрашивает Зиночка и сама же отвечает: — Вроде бы нет такого числа. Ну потому что квадрат любого числа — он ведь положительный, я сама вам объясняла, правильно?
— Да, — соглашается Ника, — потому что минус на минус дает плюс.
— Вот-вот, — продолжает Зиночка, — значит, мы такого числа не знаем. Но давай мы его с тобой придумаем. Его нельзя записать цифрами, но можно обозначить буквой.
— Как «пи»? — спрашивает Ника.
— Нет же, — отвечает Зиночка, — «пи» как раз можно записать цифрами. Три четырнадцать пятнадцать девяносто два и шесть — все же помнят. А вот это число — его называют «i», — его вообще нельзя цифрами записать. Его даже нельзя помыслить, представить, вообразить. Поэтому оно называется мнимым.
Зиночка рисует на углях — палочка и точка над ней, число i.
— И вот число i — оно мнимое. А есть еще комплексные числа. Это если мы возьмем действительное число, ну, обычное и прибавим к нему другое действительное число, помноженное на i. Получим выражение вида a+bi. — Зиночка пытается нарисовать формулу палочкой, но у нее ничего не получается, только искры летят во все стороны. — Ну ладно, ты ведь поняла, да? У комплексного числа есть действительная часть, а есть — мнимая.
— Поняла, — отвечает Ника, — я только не поняла, почему вы сейчас об этом рассказываете?
— Дурочка, — говорит Зиночка и обнимает одной рукой Нику за плечи, — я тебе про любовь рассказываю. Вот ты живешь, живешь… Десять лет, пятнадцать, двадцать… ну, как кому повезет. И думаешь, что ты все о себе знаешь. Что ты — действительное число. Вот это самое «а». Ты даже считаешь, что ты влюбляешься или в тебя влюбляются. У меня вот даже романы какие-то были. Теперь, конечно, смешно вспоминать, а тогда казалось — все так серьезно! Ну, первая любовь, все такое… как у тебя с Гошей.
— У меня с Гошей? — Нике кажется, что она краснеет. Разве это так заметно? Она-то в него всегда была влюблена, а неужели — и он тоже? Она хочет спросить об этом Зиночку, но та продолжает:
— Вот ты живешь, как это самое обычное число «а». И вдруг случится что-то такое… что-то необычное, неожиданное… ты встретишь человека и поймешь, ты ничего о себе не знала! У тебя была другая часть, вот эта самая, мнимая часть, бэ умноженное на i, и ты только теперь ее открываешь. И становишься — комплексной. То есть — сложной, многосторонней, совсем другой.
— То есть тот, кого ты любишь, — он и есть это i? — спрашивает Ника.
— Нет, нет же, — нетерпеливо отвечает Зиночка, — i — это любовь. А мужчина — это множитель. Ну или знак плюс — я не знаю. Но без него ты снова станешь обычной, ординарной, простой, некомплексной. И вот эта твоя вторая часть — сказочная, волшебная часть — она исчезнет без следа.
— Куда же она исчезнет, — спрашивает Ника, — если вы уже поняли, что это — часть вас?
— Не знаю — куда, — говорит Зиночка, — но только знаю: если Дима меня бросит — я больше жить не смогу. Я лучше уйду… убью себя.
Ника смотрит на Зиночку в изумлении. Вот уж не ожидала такое услышать от учительницы!
— У меня есть одна знакомая, смертница, — говорит Ника, — она мне когда-то очень нравилась, а сейчас, ну, гораздо меньше. Она когда-то говорила, что самоубийство — это единственное, чем мы можем доказать свое существование.
— Почему? — оторопело спрашивает Зиночка.
— Наверное, потому что главное в нас — то, что мы живые. И если мы сами делаем себя мертвыми — ну, мы как будто поднимаемся над собой. Обретаем эту самую комплексность. Потому что ведь эта обычная наша часть, ординарная, действительная, — она ведь живая, правильно? А значит, та мнимая, о которой вы говорили, — она мертвая. Ну как-то так, — неуверенно говорит Ника.
— Не знаю, не знаю, — качает головой Зиночка, — может, ты и права. Может, любовь — это способ увидеть то, что станет с нами, когда мы будем мертвыми. Ну, выходит, я теперь знаю, как я проведу вечность после моей смерти.
— И как?
— Буду служить. Я плохо в этом разбираюсь, как это у мертвых устроено, — но, наверное, там есть какие-нибудь специальные места, где женщины могут прислуживать мужчинам. Таким мужчинам, как Дима, — чтобы уже видеть их было счастьем. А для себя мне ничего, кроме этого, не надо. Только бы видеть его, голос слышать… понимаешь? У меня никогда так не было! А он взял и прогнал меня, отправил с вами… а я и в этот поход пошла, только чтобы быть с ним! Чтобы побыть подольше, а не урывками, как зимой, когда все время боишься — вдруг его жена с работы раньше придет?
— Так ДэДэ женат? — удивляется Ника.
— Ну конечно, — говорит Зиночка, — ты разве не знала?
Конечно, не знала. Кому же интересно — женат коротышка-географ или нет? Разве что — Зиночке.
— Он женат, но только формально. Он жену совсем не любит. А не разводится из-за квартиры — ему ведь тогда съехать придется, пока они не разменяют. Я уж ему предлагала ко мне, но я-то с мамой живу, а мама у меня строгая…
— Вы не огорчайтесь, — говорит Ника, — может, все еще и обойдется. Может, он в самом деле нас отделил, чтобы поход лучше провести, честное слово.
Зиночка качает головой:
— Нет, я знаю: он не любит меня больше, — и начинает плакать.
Она все еще обнимает Нику за плечи, и поэтому Ника откладывает свой сохнущий носок и тоже обнимает Зиночку. Ей неловко: взрослая женщина, учительница, плачет у нее на плече.
— Вы поплачьте, — говорит Ника, — поплачьте. Это так хорошо, что вы плачете, вы даже не представляете, как это хорошо. Вот когда мои мама с папой… когда я узнала, что они… ну, я не могла плакать. Целых полгода. А когда засыпала — мне тоже все время одно и то же снилось: как телефон звонит, и я иду к нему по нашему коридору, иду, иду, иду — бесконечно долго, потому что во сне я уже знаю, что это — последние секунды в моей жизни, когда мама с папой еще живые. Потому что вот я сниму трубку — и все узнаю. И я иду и иду, медленно-медленно, но все равно каждый раз в конце концов дохожу до телефона, тяну к нему руку — и просыпаюсь.
Ника никогда об этом не рассказывала. Ни тете Свете, ни Марине, ни даже Гоше — ей казалось, рассказать — это как будто предать маму с папой, предать последнее, что их связывает. Но сейчас, обнимая плачущую Зиночку, Ника понимает — все нормально: сегодня, в северном лесу, белой июньской ночью, над угасающим теплом костра, она может рассказать о своем сне.
