Отвел я Де Чезаре в четвертый корпус, к политическим и посадил в одиночную камеру. Через некоторое время он начал стучать в двери. Оказалось, просил разрешения поговорить с тюремным капелланом. Пришлось доложить об этом начальнику охраны. На следующий день в камеру вошел дон Козимо Бональди, старый поп. Де Чезаре упросил его сообщить жене, что он жив и здоров и не теряет надежду на лучшее. Капеллан обещал сделать все возможное и вечером послал доверенное лицо к его жене.
Капеллан и Де Чезаре в последующие дни подолгу беседовали, стали друзьями. О чем они говорили — не знаю.
А меня терзало любопытство: что же находится в портфеле? И вот однажды выдался подходящий момент. Развязал я узел и открыл портфель. Он был до отказа набит различными документами. У меня было мало времени, но я успел увидеть протоколы последнего заседания Большого фашистского совета, проект тайного устава фашистской партии и какие-то письма на иностранном языке. Что делать? И я решил тогда передать эти документы Римскому комитету национального освобождения.
— И передали?
— Не сумел, — вздохнул Сперри и опять осторожно потрогал шрам на щеке. — Дело в том, что из нашей тюрьмы ничего не разрешается выносить. Но я рискнул. Внутреннюю охрану кое-как обманул. Но совсем неожиданно наскочил на солдата внешней охраны, который потребовал у меня портфель.
— Да здесь тряпки, — пытался выкрутиться я, но солдат попался, как назло, из новобранцев.
— Ничего выносить не положено, — тупо твердил он, а потом взял да и вызвал начальника смены.
«Надо же так влипнуть», — думал я, шагая в кабинет начальника смены. А начальником был Андреа Монако, оголтелый фашист.
— Зачем ты взял портфель? — спросил Монако. — Чей он?
Врать было бесполезно и я сказал, что взял его из вещей Де Чезаре.
— Зачем?
— Да я думал, что там есть какие-нибудь ценности, — пробормотал я, зная, что за воровство достанется меньше, чем за политику.
— А ты разве не знаешь, что в портфеле? — закричал Монако и, взяв со стола тяжелую железную линейку, двинулся на меня.
— Видит бог, не знаю! — закричал я.
— Так я тебе и поверил! — рявкнул Монако и, размахнувшись, ударил меня по щеке ребром линейки.
От страшной боли я чуть не потерял сознание. Как в тумане, слышал голос начальника смены:
— Запомни! Ты никогда не видел этого портфеля и не знаешь, что в нем находится. Понял? А теперь марш в больницу, сделай перевязку. Врачу скажешь, что нечаянно упал с лестницы.
— Так и окончилась история с портфелем Муссолини, — закончил Сперри. — Жаль, что он не попал в надежные руки.
— А какова дальнейшая судьба этого портфеля? — спросил Остапенко.
— После перемирия 8 сентября Де Чезаре был выпущен на свободу. Портфель ему вернули в целости и сохранности, Монако верно служил своему дуче. И где теперь этот портфель — мне неизвестно... Но шрам из-за него придется теперь носить до самой смерти.
— Ничего, когда-нибудь об этом портфеле еще заговорят, — сказал Остапенко.
— Фашистов будут судить в любом случае, — твердо произнес Кубышкин. — И не столь уж важно, найдется этот портфель или исчезнет навсегда.
В камере Грамши
Семь суток просидели в подвале тюрьмы Николай и Алексей. На исходе восьмого дня в двери загремели ключи, на пороге появился Сперри. Он казался еще более постаревшим, еще более угнетенным, чем обычно.
Сперри, как всегда, медлил. Он внимательно огляделся, словно чего-то искал, и вдруг улыбнулся:
— Кончилась ваша жизнь, ребята, в Реджина Чёли. «Царица небесная» пожелала освободить вас из своего «рая». Будем надеяться, что это к лучшему...
— Переводят в другую тюрьму? — насторожился Остапенко.
— Поедете на рытье траншей. Не помогла немцам «Готическая линия». — Старик усмехнулся. — Если сказать правду, то ее и не было... Смотрите, не попадитесь Коху. Он три дня назад уехал на север.
— И вот что я вам скажу, русские парни, — Сперри подошел к Алексею. — Мы больше, конечно, не увидимся... Запомните эту камеру. В ней сидел сам Антонио Грамши.
— Он был у вас, в России, в двадцать втором — двадцать третьем годах. — Сперри тяжело опустился на койку. — А потом возвратился на родину, чтобы продолжить борьбу. Основал Коммунистическую партию Италии и газету «Унита»... Он для нас все равно, что для вас Ленин.
Несмотря на парламентскую неприкосновенность, Грамши был арестован по приказу Муссолини. Это было в ноябре двадцать шестого. В этой камере он просидел тогда шестнадцать дней.
Когда вечером привели его сюда, я даже не поверил, что передо мной сам Грамши. Я представлял его великаном, а это был обыкновенный человек, маленького роста, в очках, очень болезненный с виду.
Всем, чем мог, я старался облегчить положение Грамши: несколько раз тайно передавал ему газеты, письма, бутылки с кофе, сигареты, а однажды — шерстяную фуфайку и носки. Бывало, как ни загляну в глазок, всегда вижу одно и то же: ходит по камере взад и вперед, и ходит...
Выйти на свободу ему не удалось. Пересылки из одной тюрьмы в другую, тяжелые кандалы, одиночные камеры, плохое питание — десять лет тюремных скитаний! — подорвали его здоровье. Весной тридцать седьмого года он умер...
Сперри нервно похлопал себя по коленке.
— А ведь этот пес Муссолини знал, что состояние здоровья у Грамши очень плохое. Ему об этом докладывал профессор Умберто Арканджеди...
— Вы много знаете, — уважительно сказал старику Алексей.
Сперри печально улыбнулся.
— Лучше бы мне не знать всего того, что я знаю... Однако слушайте...
Он принялся рассказывать дальше.
Как только Грамши посадили в камеру, пришел старший надзиратель и прибил над его кроватью лист фанеры с надписью: «Свобода, Равенство, Братство». Так смеяться над возвышенными идеалами могли только фашисты!
Однако они умели не только унижать, но и истязать.
Железная койка в камере Грамши опускалась лишь на ночь, а днем нужно было или стоять, или сидеть на цементном полу. Два раза в день обследовалась оконная решетка, а камера — ежечасно. Холод пронизывал до костей. Лишь ходьба взад и вперед несколько согревала Грамши. Под окнами в течение всей ночи бегали свирепые псы.
Прогулка разрешалась через день на один час, никакие разговоры при этом не допускались. На каждого заключенного перед прогулкой надевали специальный мешок с отверстиями для рта и глаз. В этих нелепых мешках и выводили «подышать свежим воздухом».
Тюрьма не зря считалась могилой. Попасть в зубы «Царицы небесной» означало — погибать медленной смертью...
Алексей окинул камеру внимательным взглядом.
В ней все было знакомо — любая выбоина на стене, каждая щелочка в столе, каждая щербинка на потускневшем запыленном распятии. Но рассказ старого итальянца заставил увидеть эту камеру такой, какой
