Хоровод воды

подобного!

– По мне, отечественные машины небезопасны, – говорит Лена.

– По мне, отечественная жизнь небезопасна, – отвечает Мореухов. – Вот смотри, смотри, я как раз об этом говорю!

Трое мужчин в грязных куртках и взлохмаченных ушанках склонились над раскрытым капотом. Светят фонариком, оживленно жестикулируют.

– Видишь, видишь – они обживают эту машину, все вместе, всей семьей или всем подъездом. Машина скрепляет их дружбу. А если отогнать в сервис – какая дружба? Одни деньги.

– Да, здесь у вас вообще немножко по-деревенски, – говорит Лена и кивает на двух немолодых женщин на самодельной лавочке у подъезда. – А ты давно тут живешь?

– Считай, с рождения, – отвечает Мореухов и после паузы спрашивает: – А ты?

– Я – неважно, – говорит Лена, – я про тебя. Ты тут прожил всю жизнь, и тебе хочется, чтобы ничего не менялось. Чтобы здесь был музей твоего детства. Это даже трогательно.

– Глупости. – Мореухов не хочет быть трогательным, он хочет быть радикальным, парадоксальным, неожиданным. – Я не хочу, чтобы здесь был музей. Я хочу, чтобы здесь была своя жизнь – и не такая, как в соседнем районе или в центре. Вот здесь она – такая, словно пятнадцати лет не было. В другом месте – по- другому. Потому что Москва не может быть музеем, то есть традиционным музеем. Она – сама по себе динамический музей, памятник самой себе, вечно меняющийся, разрушающий себя.

Кажется, Лена не слушает.

– Всю жизнь – в одном районе, – задумчиво говорит она.

– Надеюсь, всю жизнь получится, – отвечает Мореухов, а сам думает: ну как можно уехать из района, где под каждым кустом тебе довелось говорить с Богом?

Неподалеку отсюда летом они с Соней Шпильман выпивали на канализационном люке, выступающем из земли как небольшой круглый столик. Портвейн привезли из Крыма, а пиво покупали у метро.

Наступала зима, и они согревались водкой в местном лесу, где на опушке еще не было одноименного магазина.

Весной Соня сделала аборт и уехала с родителями в Израиль.

Как можно уехать из района, где ты столько пил?

– А ты правда говорил, что ты художник? – спрашивает Лена.

– Типа того, – отвечает Мореухов. Когда он трезвый, ему стыдно, что он художник. Лучше бы режиссер или рок-музыкант.

– Ты рисуешь?

– Да, иногда, – кивает Мореухов, – когда ты пришла, как раз заканчивал иллюстрацию для модного журнала.

– А заказы принимаешь?

– Когда время есть, – солидно отвечает Мореухов. – А что?

– Я хочу заказать свой портрет. Нарисуешь?

Ого, думает он, вот это прекрасный поворот сюжета! Фильм нуар во всей красе! Давненько я не рисовал портретов.

– Вполне, – говорит он. – Это не так чтобы моя специализация, но я это люблю. Особенно если портрет красивой девушки.

Конечно, Мореухов не объясняет почему. Димону бы сказал: когда их рисуешь, они лучше дают.

– А дорого возьмешь? – спрашивает Лена, и Мореухов задумчиво переводит взгляд в темнеющее вечернее небо.

– Ну, сговоримся, я думаю, – кивает он и тут же, меняя тему, тычет пальцем куда-то вдаль: – А ты знаешь, что в сорок первом немцы дошли аж дотуда? Где улица Лобачевского, там знак стоит. Так что можно сказать, мы сейчас с тобой за линией фронта.

66. Реинкарнация. Борис

Он взял Бориса за руку: Никому не говори, не надо. О Звучало как цитата из довоенного фильма. Наверное, шпионского.

Носилки подняли, понесли. Через несколько минут санитарный поезд, стуча колесами, тронется на восток.

Борису надо – на запад.

Борис идет в город Берлин. В самом центре города Берлина прячется Гитлер, похожий на злобного паука. Однажды Борису попался плакат: Гитлер прибит к стене, наколот на советский штык.

Борис хочет дойти до Берлина, чтобы это увидеть.

Его часть – в двух километрах от вокзала. Борис идет по дороге, ярко светит солнце, зеленеет трава, идет третье лето войны, и до Берлина еще ох как далеко.

Михаил рассматривает немецкие часы, прикладывает к уху, любовно протирает стекло, снова убирает в вещмешок.

– Хороши, а? – говорит он. – Вернусь с победой – буду в немецких часах ходить. Понимают они все-таки в технике, немцы-то.

– Вот вы, Михал Константиныч, образованный человек, – говорит Борис. – Я давно хотел спросить: как думаете, а можно такую бомбу сделать, чтобы сразу – бабах! – и войне конец?

Они сидят в блиндаже, кроме них – еще человек пять-шесть солдат. Все заняты своими делами: кто спит, кто пишет письмо, кто чистит автомат.

– Нет, Боря, – отвечает кто-то, – не бывает такой бомбы, чтобы сразу – бабах! – и конец.

Идет третий год войны. В морях плывут подводные лодки, над ними – мишенями – корабли. В полях по всей Европе ползут танки, танки, танки. В небесах, среди облаков – самолеты. Под ними – мишенями – дома, заводы, аэродромы. И всюду – люди. В подводных лодках, на кораблях и заводах, в танках, самолетах, в домах и на аэродромах. А еще – люди просто так, легкая добыча, пушечное мясо. Без оружия – случайные люди, мирные жители, те, кто с оружием, – солдаты. Но умирают и те и другие.

На войне важно знать, за что ты готов умереть. Или – неважно, потому что если ты умираешь, то умираешь один раз, и тут уж можно сразу умереть за все: за живых (чтобы жили), за мертвых (чтобы отомстить), за тех, кто остался дома; за тех, кто с тобой рядом; за други своя, а заодно – чтобы фрицев убить побольше и чтобы не попасть в плен, не остаться калекой, не стать предателем, не дожить до старости (своей – и тех, кого любишь), чтобы памятник поставили, дети гордились, внуки помнили, мамка все слезы выплакала, Люська, Зинка или Нинка вышла замуж за другого, и все то, что не успел, – ты уже навсегда не успел, и все, что сделал не так, – уже навсегда не так, и чтобы первая послевоенная весна и первое послевоенное лето, и осень, и зима – без тебя.

И вот за все это ты и умрешь, если придется.

Поэтому сейчас – поспеши. Сделать то, что не сделал, спросить то, что не спросил. Тем более что людей-то сколько вокруг, и все разные! Вот Михал Константиныч – инженер, вот Петр – рабочий из Ленинграда, а вот Николай – землемер из Уфы, Ефим Владимирович – учитель, Дмитрий Поликарпович – колхозник, как и я, ну и, конечно, комроты наш, товарищ Старцев – военный, а особист Егоров – из органов.

Вот надо спросить его – про Дзержинского. Знал он его или нет? И спросить еще надо, как ловят шпионов и диверсантов, потому что это наверняка очень интересная работа – ловить вредителей и прочих врагов народа.

А еще надо кого-нибудь спросить, думает Борис, как оно было – при царизме. Я родителей спрашивал – они будто ничего и не помнят. Говорят, так же было, землю пахали – и все. Но ведь ни тракторов не было, ни колхозов! А они в ответ: Но земля-то была. И зерно было. Что, землю колхозы придумали? А вот Михал Константиныч – он образованный, он сможет рассказать.

Борису всего двадцать лет; он плохо помнит, что было в его деревне до колхоза. Зато знает: всем тем, что есть, он обязан Советской власти и товарищу Сталину. За советскую власть и товарища Сталина он с первого же дня войны рвался на фронт, но не взяли, сказали: Подрасти еще, для тебя и в деревне работа найдется. Это они правду сказали: как все мужики ушли на фронт, так в деревне Борис оказался едва ли не за старшего. Три урожая собрали, три зимы пережили, а потом Борис сказал: Хватит!

Боялся: вот кончится война, все – фронтовики, а он один на печке сидел. А еще хотелось мир повидать,