Хоровод воды

потому что дальше родной деревни Борис толком нигде не был – ну разве что в райцентре, но это та же деревня, только больше. Там, правда, был кинотеатр, и мальчишкой Борис посмотрел много фильмов: «Цирк», «Волга-Волга», «Веселые ребята»… Из фильмов он понял, что где-то в Советской стране люди живут по-другому. Во-первых, они никогда не голодают. Во-вторых, работа у них – не в пример деревенской, легкая. Можно отвлечься и песню спеть. Не то чтобы работать и петь – это и в деревне сколько угодно! – нет, оставить работу – и петь. Вот в любимом фильме «Волга-Волга» почти весь город подался в артисты – и ничего! Попробовали бы они так всей деревней!

Когда Борис подрос, он понял: кино – на то и кино, что в нем все не как в жизни. Но все равно хотелось побывать в большом городе, увидеть то, о чем писали газеты: большие современные фабрики, могучие электростанции, огромные стадионы, прекрасные парки и университет, где ребята чуть старше Бориса учились на инженеров, учителей и агрономов.

И девушки в городе наверняка совсем другие, не похожие на деревенских. Тоже надо спросить, городские – они как? Гордые или, напротив, с красивым парнем на сеновал – за милую душу? Или как в кино: поцелуйчики – и все?

Хочется спросить, да непонятно как.

Еще засмеют за глупые вопросы.

Лучше не буду. Может, потом успеется.

Все пошло наперекосяк по глупой случайности. Мы должны были выбить немца с высоты 21,0, закрывавшей вход в долину. Немцы тоже понимали ее важность и потому сосредоточили на высоте и подступах к ней много людей и техники. Они полностью контролировали все подходы, и было решено атаковать ночью, внезапно.

Поначалу все шло хорошо. Пехота уже почти выдвинулась на намеченные позиции, высотку мы окружили, еще бы минут пять, а потом огоньку добавить – и за Родину, за Сталина! Ночной бой – страшное дело. Особенно если еще и внезапно ударить.

Была бы к рассвету высотка нашей.

Не знаю, кто и где намудрил, но, когда оставалось всего ничего до начала атаки, над высотой появился кукурузник. С неба зазвучала усиленная динамиком немецкая речь. Те, кто шпрехали, разобрали: Говорят фрицам – мы взяли Харьков! Понятно, агитационный полет. Главное – деморализовать противника. Для большего эффекта летчик повесил над высотой «фонарь» и, улетая, бросил пару авиабомб. Очень не вовремя все это было. Авиационная бомба, спускаясь на парашюте, хорошо освещает все вокруг – и мы, подползающие к высоте, оказались у фрица как на ладони. Ну он и вдарил из всех стволов. Ночной бой – страшное дело. Особенно если тебя поливают и пулеметным, и артиллерийским, а ты в темноте не понимаешь, где укрыться и что вообще происходит – мы атакуем или отступаем?

Борису повезло: когда начался кромешный ад, застучали фашистские пулеметы и стали рваться снаряды, Михал Константиныч схватил его за плечо и потащил за собой в овражек, такой неглубокий природный окоп. Они вжались в землю и ждали. С минуты на минуту артиллерия должна была сориентироваться, открыть огонь по высоте: тогда, по крайней мере, пехота получила бы передышку и смогла отступить. А пока Борис с Михал Константинычем лежали и ждали, больше им ничего не оставалось: просто лежать и слушать, как секут воздух пулеметные очереди, как сотрясают землю разрывы, как стонут раненые и хрипят умирающие, – и Борису было очень страшно, хотя это не первый его бой, и под обстрелом он не в первый раз, но сегодня все случилось как-то неожиданно, прям непонятно, что делать и сколько еще ждать.

Они не знали, что один из первых фашистских снарядов попал в блиндаж комроты. Все погибли, рация и телефон уничтожены, потому и артиллеристы не начинали, ждали сигнала, боялись расстрелять своих.

Уже светало, а немецкая канонада все продолжалась.

Остатки отряда спас утренний туман: когда лес потонул в молочной белизне, фашистские батареи замолчали, и оставшиеся в живых бойцы потянулись назад к окопам.

Борис брел следом за Михал Константинычем, время от времени теряя его в тумане. В утреннем свете, пробивавшемся сквозь белую пелену, лес казался нереальным, даже не сказочным, а нарисованным. То и дело на тебя из дымки выскакивали сучья, стволы, мокрые кусты или даже другие бойцы, такие же нереальные, закутанные во влажное белое покрывало тумана. Они почти вышли из зоны обстрела, панический ужас, охвативший Бориса с первой же минуты канонады, прошел, и Борис уже довольно уверенно двигался следом за Михал Константинычем, думая, что в лесу он как-нибудь не заблудится, тут деревенские городским еще фору могут дать, а туман – ну что туман, можно подумать, у них в деревне тумана не было, и не то Борис прибавил шагу, не то в тумане образовалась прореха, но Борис увидел – во всей нереальной ясности, – как Михал Константиныч втыкает нож в спину солдата, идущего перед ним. От неожиданности Борис вскрикнул, но туман приглушал все звуки – и тогда Борис замер, надеясь, что убийца не обернется.

Тот не обернулся. Спокойно переступил через труп – и пошел дальше.

Борис подбежал к убитому, перевернул на спину, заглянул в лицо – ох Господи, это же Егоров, наш особист! Наверное, Михал Константиныч – шпион, а Егоров его раскусил, а тот его убил и… но Борис не успел додумать, потому что снова заухали немецкие пушки, и он кинулся бежать со всех ног и на этот раз добежал и спрятался в блиндаж или там в окоп, а тут – наконец-то! – заработала наша артиллерия.

Весь день убитые и раненые валялись почти у самого переднего края немецких укреплений. Подобрать их смогли только следующей ночью. Раненых отправили в полевой госпиталь, а мертвых похоронили в одной братской могиле, в их числе особиста Егорова, и так получилось, что никто даже не обратил внимания, с чего это у Егорова не огнестрельное ранение.

Борис мучился все это время – что делать? В любом фильме Михал Константиныч точно оказался бы шпионом. Надо пойти и рассказать, пусть его арестуют, пока он еще кого-нибудь не убил! Но какой-то внутренний голос говорил Борису: все, что он видел в жизни, совсем не похоже на кино; а Михал Константиныч только утром жизнь ему спас, зачем бы шпиону так делать? И до самого вечера эти два голоса спорили, и в конце концов Борис решил: надо найти Михал Константиныча, а дальше уже разбираться.

Михал Константиныча ранило осколком, когда он почти дошел. Он рухнул лицом в мокрую траву, но потом очухался, дополз до своих окопов. Откуда его сразу отправили в полевой госпиталь, где Борис его и нашел на следующий день, когда раненых грузили на поезд – везти в тыл.

И вот Борис сидит рядом с носилками и рассказывает, кто уцелел, а кто погиб, и говорит, что, по слухам, сегодня ночью опять пойдут эту проклятую высотку штурмовать, а сам думает, насколько просто было бы сейчас спросить и про городских девушек, и про университет, и про что еще он хотел спросить только позавчера, – все легче спросить, чем Михал Константиныч, а вы зачем Егорова? И Борис рассказывает новости и мнет в руках пилотку, а поезд отойдет через десять минут, и надо что-то решить, а Борис все никак не может и презирает себя за трусость, и тут Михал Константиныч шепотом говорит: Наклонись, и Борис нагибается, и раненый в самое ухо шепчет: Мне сказали, он под меня роет. Он бы меня посадил завтра, если бы не я его вчера, а потом берет Бориса за руку и добавляет: Никому не говори, не надо, – и Борис думает: вот ведь, звучит как цитата из довоенного фильма, какого-нибудь шпионского, и становится легко на душе, потому что он как-то сразу верит и смотрит вслед носилкам, которые грузят в поезд, а потом идет вдоль дороги к себе в часть, солнце светит, трава зеленеет, третье лето войны.

(Те трофейные часы, думает Маша, до сих пор у Никитиного отца. Дед после ранения так и не вернулся на фронт, демобилизовался, врачи сказали: отвоевал свое, хватит уже! – и вот так мой свекр и появился на свет, в 1945 году, через несколько месяцев после победы.)

Высоту ночью они все-таки взяли: артиллерия ударила когда надо, штурмовики, панцирная пехота, ворвались первыми, за ними следом – просто пехота, и Борис среди них, крича: За Родину! За Сталина! Ура! – готовый убивать и умереть, и на этот раз не умер, и в следующем бою тоже, и так целый месяц, а потом была атака, волна за волной, то в немецких, то в наших окопах, и мы отступали как раз, ему перебило обе ноги пулеметной очередью, не сразу поняли, что он остался, потом кто-то дернулся назад – не то Петр из Ленинграда, не то Николай из Уфы – нет, поздно уже, не вернуться.

Тогда Борис сполз в окоп и какое-то время отстреливался, прикрывал своих, пока не кончились