Я-то знаю: подводный мир – совсем иной. Гнилые склизкие коряги, клешни раков впиваются в плоть, и раздутые тела утопленников, цепкие пронырливые щупальца, лавкрафтовские эманации ужаса.
Может, если бы у моей сестры появился хвост, она бы встретила меня там, под водой, встретила и спасла.
75. 1920. 7, или Не о любви
На четвертом году революции Гриша ни разу не видел трупов. Так, конечно, не могло продолжаться бесконечно.
Гриша прибился к отряду в конце сентября 1920 года. Он был голоден и собирался умирать.
Его спас Юлий Брисов, огромный лысый человек из Бессарабии с большими руками и незабываемой походкой.
В начале следующего века путеводитель модного журнала «Афиша» назовет эту походку цапельной.
Изо рта у Брисова вечно торчала свежеобструганная палочка или на худой конец травинка.
Палочку Гриша запомнил очень хорошо. Это было первое, что он увидел, когда Брисов нагнулся над ним.
– Есть хочешь? – спросил Брисов.
– А дадите? – спросил Гриша.
Сразу после революции его родители переехали из Москвы в Вологду к троюродной бабке. В восемнадцатом году туда же перевели все посольства – подальше от линии фронта и столиц.
Посольства – это означало хлеб и пайки. Мать Гриши устроилась машинисткой и кормила всю семью.
В восемнадцатом году в Вологде еще был хлеб. В Петрограде люди падали от голода на улицах, а в Москве пушки обстреливали Остоженку.
Через полгода посольства стали покидать Вологду.
Мать Гриши выправила себе французский паспорт – на всякий случай. Как ей это удалось, никто не знает. Мать была красивая черноволосая женщина, Гришин отец ее обожал.
В девятнадцатом году они вернулись в Москву, и там их настигла весть о том, что Гришин дед, отец матери, расстрелян по приговору ревтрибунала.
Дед был потомственный кадровый военный, но ушел в отставку еще до войны.
В начале двадцатого года Гришины родители решили пробиваться к белым в Крым.
Вы видели на ярмарках аттракцион – крутится огромный диск, и центробежная сила отбрасывает людей к его краям. Люди смеются и пытаются удержать друг друга за руки. Они смеются, потому что на ярмарке положено смеяться.
Русская революция – такой же диск, и ее центробежная сила раскидала людей по краям бывшей империи. Мало кто смеялся – все больше плакали или матерились.
Гриша потерял свою семью на железнодорожном переезде. Его чуть не затоптали в толпе, но он выбрался.
Трудно держаться за руки на центробежном колесе.
Родителей Гриша больше не видел и что сталось с ними – не узнал. Одно время надеялся, что они бежали в Константинополь или Париж. Спустя много лет заставил себя поверить, что их расстреляли большевики.
Эта вера служила ему оправданием.
Осень 1920 года застала Гришу в Приазовской степи. Пешком, стиснув зубы, он направлялся в Крым.
В России он оставаться не хотел, потому что в нее не верил. Россия казалась ему огромной и бессмысленной. Он ее не понимал.
Пятнадцатилетнему мальчику трудно понять большую страну.
Брисов накормил Гришу наваристым супом и дал жирный кусок свинины. «Откуда поросенок?» – спросил Гриша. «Реквизировали», – ответил Брисов.
Никто не знал воинского звания Брисова. Похоже, он сам провозгласил себя командиром отряда – и не нашлось никого, кто бы ему возразил.
Это были остатки одного из белых десантов, высадившихся в Северной Таврии летом 1920 года. Теперь они форсированным маршем двигались в Крым.
Ходили слухи, что надо спешить, потому что красные со дня на день захватят полуостров, после чего расстреляют или утопят всех офицеров и солдат белой армии.
Между тем до штурма Перекопа оставалось около месяца, так что слухи были верны только там, где говорилось о судьбе белой армии.
Впрочем, в том, что касалось расстрелов, Врангель мало отличался от Фрунзе.
В отряде Брисова было всего шесть человек, считая его самого.
«Стрелять умеешь?» – спросил Брисов. «Нет, – ответил Гриша, – но я могу научиться». «Будет время – научу», – пообещал Брисов.
После трех дней конного марша по пустынной осенней степи отряд Брисова вышел к деревеньке Кальское. Брисов облюбовал пустующий амбар, выставил охрану и велел всем спать.
Рано утром к амбару подошли трое крестьян. Они были одеты в латаную-перелатаную одежду, но их глаза смотрели серьезно и пристально.
Брисов поднялся им навстречу, не выпуская из зубов палочку. «Здорово, мужики», – сказал он.
Крестьяне пошептались и спросили: «А кто у вас за старшого будет?» Брисов ответил: «Я», – и они полчаса говорили о чем-то шепотом. Потом крестьяне ушли, а Брисов, задумчиво ковыряя в зубах, сказал: «Ну, как решите – так и будет».
Бойцы отряда обступили его. Брисов рассказал, что вчера в деревеньку наведался разъезд какой-то местной банды, немножко пограбили, а затем попытались изнасиловать дочку старосты. Его старший сын взял вилы и воткнул в горло насильнику, когда тот только скидывал штаны.
Он так и остался лежать – без штанов и с пробитым горлом.
Бандиты ускакали и обещали вернуться через два дня, но перед отъездом один успел разрядить наган в сына старосты.
«А что остальные крестьяне?» – спросил Пильский. Это был крупный мужчина, с широкой грудью и длинными руками. Гриша слышал, что всю войну Пильский прошел конником. Из всего отряда только у него была шашка – у остальных было огнестрельное оружие, большей частью реквизированное или отбитое в августовских стычках.
«Народ безмолвствует, – ответил Брисов. – Точнее, народ пришел к нам просить помощи и защиты».
«Что за банда? – спросил Фомин, молодой офицер с тонко завитыми усиками. – Красные или, может, наши?»
«Они сами не знают, какого цвета, – сказал Брисов. – А называют себя Волками».
«Юлий, ты хочешь, чтобы мы ввязались в это дело? – спросил Фомин. – Зачем? Почему мы должны защищать этих крестьян? Они такие же, как те, что жгли наши усадьбы и насиловали наших сестер. Быдло».
Брисов пожал плечами и сплюнул в пыль изжеванную палочку. «Пусть все выскажутся, – сказал он. – Кто хочет – может по дворам пройтись, с людьми поговорить. Через час – общий сбор».
«Юлий Борисович, – спросил Гриша, – а вы что считаете: надо оставаться?»
«Я офицер, – сказал Брисов, – я приносил присягу царю. А теперь больше нет ни царя, ни присяги, и каждый сам решает, что ему делать. Ты тоже должен решать сам – остаешься ты или уходишь».
В деревне было двадцать дворов, и пятеро бойцов целый час ходили, задавая хозяевам вопросы и прикидывая, много ли навара можно получить. Через час они вернулись к амбару.
«Поговорил я с этими крестьянами, – сказал Пильский. – Фомин прав. Я вот спрашиваю: тут в трех верстах сгоревший барский дом стоит, кто пожег? А они бородами кивают и говорят: ну, знамо дело – большевики, кто ж еще».
«Да-да, – кивнул Фомин, – мы уедем, а они потом скажут следующей банде: это белые всех ваших поубивали, мы ни причем».
