Сейчас она лежала под одеялом в гостинице, смотрела, как четвертая единичка превращается в двойку, потом – в тройку, и думала о пражских часах, о песочных часах в руках Смерти, о смерти Сережи Волкова, о том, когда она улетит из Москвы и сможет ли растянуть деньги на три недели, особенно учитывая московские цены.
ЧертМаша вскочила с кровати. Она же совсем забыла, в полвторого Иван собирался заехать, свозить на ланч. А сейчас уже 11:25, то есть 12:25 по Москве. Маша бросилась в душ – похоже, с утра ванну принять не удастся, – но под струями горячей, воды, непривычно пресной на губах, снова успокоилась. Время еще есть, что она так разнервничалась, в самом деле. Неужто из-за Ивана?
Да, в ее жизни явно не хватало сдержанных и спокойных мужчин, способных полвечера просидеть, не говоря ни слова, как герои старых американских кинокартин. Марик в свое время целый год таскал ее с собой в местную синематеку и брал в прокате только черно-белые фильмы, восхищаясь их стильностью. Смешно – сам он ничуть не походил на героев, что в пелене табачного дыма небрежно опираются на стойку бара, с сигаретой или стаканом виски в мужественной руке. И дело было, конечно, не в виски, не в сигарете, а в чем-то неуловимом, чего у Марика не было, а у Ивана – было. Даже то, что вчера Иван пил всего- навсего капуччино, ничуть не мешало, хотя Маше все-таки не доставало вьющейся в воздухе никотиновой вуали.
Что ни говори, жаль, что в 'Кофе Бине' нельзя курить.
Ночью разошлись только после закрытия кафе. Иван подвез до гостиницы, но из машины не вышел, приложился на прощание щекой к щеке, вот уж не знала, что в России теперь тоже так принято. Может, два бокала пива дали о себе знать, но Маша, прощаясь у 'Кофе Бина' с новыми знакомыми, испытала давно забытое чувство, словно когда-то, много лет назад, в Крыму, где к вечеру те, кого утром встретила на пляже, становились самыми близкими людьми на свете.
Но им давно не двадцать лет, и за их спинами не разбиваются морские волны, а шумит, не умолкая даже ночью, московская улица, и все они не вчерашние дети, вырвавшиеся от своих родителей и из своих городов, а взрослые тридцатилетние люди. Былого Крыма не вернуть, как не вернуть Сережу Волкова, как не вернуть ту девочку, какой она была когда-то, девочку, готовую каждое лето заново поверить, что мир распахнут ей навстречу, как отцовские объятия, приснившиеся во сне, что давно уже не повторялся. Прощаясь вчера с Денисом, Вадимом и Таней, она испытывала нежность и благодарность к этим людям, которые собрались в такой тяжелый для них день, чтобы поддержать ее, Машу. Конечно, они не знали, что она не была Сережиной невестой: но достаточно и того, что этим вечером они были вместе, и им казалось, что они держатся, что стараются держаться.
Вчера в туалете 'Кофе Бина' Маша услышала, как открылась дверь, зацокали каблуки, вошла девушка, не переставая говорить по мобильному, подергала ручки кабинок и так и осталась стоять, ожидая, когда кто-нибудь выйдет. Она говорила заикаясь и всхлипывая, пьяным, задыхающимся голосом:
– Я вот сижу, несу херню какую-то, а сама, блин, думаю, только бы не разрыдаться, только бы не разрыдаться. Сейчас вот поплачу, лицо умою и дальше пойду. Я на минутку только, ты, Алька, извини, что поздно.
Маша узнала Танин голос. Теперь уже неудобно было выйти, и она затаилась, надеясь, что Зелинская войдет в соседнюю кабинку.
– С Денисом, Иваном и Вадимом, – ответила Таня собеседнице. – Нет, они трезвые, им-то что. И с этой, Сережиной невестой. Ты мне скажи, как оно все случилось? Я же только вчера у него была, его же убили, когда сперматозоиды во мне еще были живы. Если бы не спираль, забеременела бы прямо в день смерти. Был бы Пашке, блин, подарок.
Таня привалилась к дверце Машиной кабинки, и теперь их разделяла тонкая прослойка гипсокартона. В просвете под дверью виднелись сбитые черные каблуки.
– Паша дома спит, и главное сдержаться и Вадима не трахнуть, потому что, понимаешь, я не могу сегодня ехать домой, я хочу туда, хотя бы в соседний дом, а Вадим мне ведь на хрен не нужен, буду себя завтра последней шлюхой чувствовать хуже чем когда с Сережей в обеденный перерыв в сортире. Вот он из меня шлюху при жизни делал и после смерти продолжает не могу я Алька больше хочется чтобы кончилось все это наконец а оно все не кончается похороны в воскресенье я его родителям уже звонила не ходить бы туда вовсе но не смогу потому что последний все-таки раз и Иван говорил что лицо совсем не пострадало посмотреть бы и попрощаться чтобы все кончилось уже сил моих нет больше поверь Алька сейчас умоюсь и пойду снова, умоюсь и пойду.
Открылась вторая дверь, мужской голос пискнул 'извините', Таня вошла в соседнюю комнатку, слова стали неразборчивы, и, зачем-то досчитав до двадцати, Маша вернулась в зал. При ее приближении все замолчали, и захотелось стукнуть по столу, разбить что-нибудь и заорать, что она никогда не была Сережиной невестой и пусть они перестанут смотреть на нее с таким сочувствием, состраданием и пониманием, вон, пожалуйста, вернется Таня – ей и сочувствуйте, она хотя бы с ним спала. Но, конечно, ничего не сказала, только посмотрела, как Абросимов ставит еще два 'бейлиса' перед Таниным местом, и решила, что не ее ума дело, кто с кем будет сегодня спать, все взрослые люди, все стараются держаться, каждый как может.
Нетвердой походкой вернулась Таня, с заново нарисованным лицом, нервно улыбающаяся. Глядя на нее, Маша удивилась, какая она худая. Таня отпила 'бейлис' и, повернувшись к Абросимову, спросила:
– А ты правда не любишь Лагутенко? Ну, как же это так можно?
Она улыбалась призывно, только все время снимала и надевала одно из своих бесчисленных колец. Что ответил Абросимов, Маша не расслышала. Когда они с Иваном уезжали, Денис, Вадим и Таня стояли около машины Абросимова, прощаясь. Кто с кем поехал, Маша не видела.
Интересно, думала она, стоя под душем, почему Сережа всем говорил, что я – его невеста? Зачем это было нужно, не сошел же он с ума в самом деле, у нас ведь романа отродясь не было. Говорил, что невеста, а спал с Таней прямо накануне моего приезда. Глупо это как-то все. Быть бы лучше невестой Ивана, тогда бы никто не носился, как с юной вдовою, напротив, она могла бы как-то Ивана поддержать, что-нибудь сделать для него, потому что они же были с Сережей друзья, вот о нем и надо бы заботиться.
Она вспомнила Борю Цейтмана, Марикова приятеля, у которого в девяносто пятом, при взрыве на углу Яффо и Кинг-Джордж погиб старый, еще со времен Союза, друг. До этого случая она встречала Цейтмана пару раз, был он полный кучерявый живчик, вечно сыпал каламбурами и псевдоодесскими шутками – и увидев его через месяц после взрыва, она не узнала его. Он молча сидел в углу, почти не пил и ушел рано. Марик рассказывал, что потом Боря вроде оправился, только по возможности старался избегать поездок в Иерусалим и не любил разговоров за политику. Тогда Маша пыталась представить – каково оно, терять друзей. Похоже ли на отъезд в другую страну, когда прощаешься на перроне с Милкой, Зиной и Оксаной, целуешь в губы Олега, хотя роман давно закончился, плачешь, обещаешь писать и садишься в вагон, потому что мама кричит, что поезд сейчас уйдет и вы останетесь здесь навсегда, в этом проклятом городе, в
