Звоню в дверь, в руках – что в руках? Не помню уже, давно, давно было. Книжка? Учебник? Конспект? Нет, вряд ли конспект, какие конспекты, последний курс, перестройка вовсю, никаких общественных наук. Значит, что-то в руках, да. Открывает дверь, смущенная улыбка, глаза на пол-лица, конский хвост, тренировочный костюм, заплатка на локте, проходите, пожалуйста. А где Леша? Он сейчас будет. Может, чаю хотите? Да, пожалуй.
Туда-сюда, мелькает, не разглядеть, черненькая птичка, выскочила на минутку, вернулась уже в платьице, ситец? сатин? Тогда не знал, да и сейчас – все больше по лейблам различаю, не по материи. Смотрит с другого конца стола, глаза блестят. Впервые разглядел: крупные губы, нос чуть приплюснут, широкие скулы. Татарская, может, кровь? Что же Швондер про русака мне втирал? Ай да Леха, трепло бессовестное. Впрочем, какая разница.
Ой, уже вскипело. Вскакивает, ошпаривает заварочный чайник, конский хвост мелькает туда-сюда, у нас индийский, со слоном, здорово, да? Плеск воды, звяканье крышки. Говорят, заварку надо сверху наливать, чтобы аромат сохранялся подольше. Я всегда так делаю, а вы как любите? Мне как-то без разницы, но все равно спасибо.
Наливает в чашку кипяток, сверху – тоненькой струйкой заварку. Я блюдечко еще сейчас, и варенье, кажется, осталось. Сами варили. Я сейчас достану, нет, нет, вы не вставайте, я сама. Мелькает конский хвост, маленькая птичка, ласточка, гнездо под самым потолком, качается стул, падает банка.
Простите, ой, что это я, простите, дайте я застираю. Пустяки, Даша, не обращайте внимания. Нет, что вы, что вы, у вас же вся рубашка… дайте я сниму. Пальчики туда-сюда, расстегивают пуговицы, будто случайно вдоль груди, задерживаются на сосках, вздрагиваю, как от удара током. Я сам, я сам, спасибо, Даша.
Уносит в ванную, шумит вода, не сидеть же одному на кухне, встаю, открываю дверь. Конский хвост, взмах полотенца, ой, простите, я платье тоже застирать решила. Стоит, прикрывается маленьким полосатым махровым лоскутком. Выцветшие цветочки на застиранной полянке трусиков. Опускает глаза, следит за взглядом, ой, извините, я…
Это вы простите, Даша, я выйду сейчас. Стою на пороге, потому что улыбается смущенно, прикрывается, протягивает мокрую рубашку. Помогите повесить, вон, вешалка на сушилке. Вхожу, стараюсь не касаться, руки смыкаются на груди. Губы тычутся куда-то в район лопаток. Сереженька. Пятнадцать лет, да. В ванной, на стиральной машине. Даже в комнату не дала вернуться.
Моется в душе, смеется. А если Леша придет? Да его до завтра не будет, я просто говорить не стала. Маленькая птичка, мокрые волосы по плечам, пухлые губы, сияющие глаза.
Все помню, Дашенька, все помню.
Садимся в машину, включаю печку. Серый зимний свет, только профиль. Так где ты? Почему за городом? Что значит – пропил квартиру?
Объясняет, встряхивает челкой, улыбается, глаза сияют отраженным светом чужих фар. Выпасть из системы, говорит, лучше разрушить себя, чем укрепить систему. Идеалы преданы, последний бой, день продержаться, ночь простоять. Узнаю моего бывшего друга Швондера. А кто кинул, так и не выяснили? Документы в порядке, значит, были. Ты бы позвонила мне, у нас юристы в конторе, я бы помог. Да, забыл, нет моего телефона, прости, я дам. Хорошо, потом.
Я работаю менеджером в страховой компании 'Наш дом'. Если вкратце, мы делаем так, чтобы, если у тебя сгорит дом, ты не осталась на улице. Но если твой брат продаст дом по пьяни, тут мы бессильны, да, ты права. Далеко от Москвы-то хоть? Тридцатый километр? Ну, это нормально. Давай, я отвезу.
Слава богу, дорога хорошая. А то застрять в сугробе – и не вытащат до утра. По пути Дашенька рассказывает, стрекочет, вот, купила новую Маринину, с художественной точки зрения слабо, конечно, зато свидетельство эпохи, так что обязательно надо читать. Все можно по годам расставить, представляешь? А что Пелевин? Пелевин сошел уже, все знают.
Милая Дашенька, я работаю менеджером в страховой компании 'Наш дом'. Если вкратце, мы делаем так, чтобы, если у тебя затопило квартиру, украли машину, взорвали особняк, ты не осталась ни с чем. Мы плохо понимаем в современной литературе, это не наш профиль, ты уж прости.
Голос совсем не изменился, смеется, как девять лет назад, как девять лет назад, все время норовит погладить, будто случайно вдоль груди, будто хочет удостовериться – правда ли я. Правда, правда, перестань, мы же разобьемся. Перестань, я кому сказал! Сам вздрагиваю, как от удара током. Прости, что накричал.
– Да ладно, сама виновата, нормально.
Нет, не нормально. Извини, пожалуйста, Дашенька.
Всегда стыдно, когда на женщин огрызаюсь.
Сугробы выше забора, но двор чистый. Сама убирает, с ума сойти. Поздние сумерки, надеюсь, никто не поедет этой дорогой. Ну, погудят, я отъеду, в крайнем случае. Смеется: так я тебя и отпущу, отъезжать.
Поднимаемся на крыльцо, привычно отпирает дверь, входит на веранду, включает свет. Гляжу сначала на стол, раскрытая Маринина, дешевый пейпербек, чашка с отколотой ручкой, сахарница без крышки, выцветшие цветочки по фарфоровому полю. Стариковский затхлый запах распадающегося жилья. Со страхом поднимаю глаза: смущенно улыбается, вертит в руках ключ. Серая кожа, потрескавшиеся губы, едва заметные морщинки по всему лицу…
– Что, постарела?
Делаю шаг вперед, обнимаю, вдыхаю запах волос, пахнет человеческим телом, теплом, прошедшим временем. Стоит неподвижно, как чужая. Ты что, Дашенька?
– Ты, наверное, уже не хочешь меня, такую?
Не глупи. Поднимаю на руки, несу в дом, не могу нащупать выключатель, пробираюсь в темноте, шепчет на ухо: налево, сюда. Больно ударяюсь коленом, падаю на кровать, слышу знакомый смех:
– Прости, ой, что это я, прости…
Маленькая птица, седой воробей, проворные пальцы, туда-сюда, помоги мне, вот так хорошо. Глубокий выдох: Сереженька.
Наливает чай, смеется, спрашивает: ничего, что из пакетика? Другого нет все равно, знаю, что
