Это было похоже на свальный грех с участием гигантских гидр и морских звезд на куче выпотрошенных внутренностей. Какая-то разновидность колонии, симбиотического разума. Оно было метанодышащее, что объясняло, почему его не представили при инспекции пассажиров.
Омерзение.
Какое может быть оправдание, что подобная тварь свободно разгуливает? К чему катится Канон?
По контрасту, второй чужак был как сияющее золото и глядел из угла своей каюты почти естественно. Вахтмастер его не узнал. Впечатление было смутное. Но документы в порядке.
Что-то было в нем успокаивающее. Вахтмастер провел минуту в его присутствии, и его охватил покой, оставило любопытство. Он шагнул прочь, не задав ни одного вопроса.
Разведка и безопасность прошли по тревеллеру, не пропуская ни миллиметра. Все данные из всех банков были разобраны и проверены, и проверены снова. Ничего не обнаружилось. Шолотский тревеллер не был виновен ни в каких нарушениях. Разве что можно было придраться к невнимательности. Секреты если и были, то лишь в умах пассажиров и команды.
Их тоже, конечно, просмотрели, за исключением чужаков, для которых на станции не было нужных зондов. Ханела Шолота подвергли допросу три раза, и вахтмастер вежливо извинялся, объясняя такое пристрастие тем, что оборотень выбрал в качестве маски ребенка из Дома Шолот.
Ханел Шолот был настолько же глуп, насколько крекелен умен. Он полностью поверил маскировке.
На борту преступного умысла не обнаружилось. Вахтмастера это не удивило. Он и не ожидал найти ничего полезного.
Что-то, может быть, всплывет, когда «Джемина-7» переварит все данные.
8
Панцирь глянул на солдат, вздрогнул и глубоко вздохнул. Холодными пальцами давно забытых призраков прошел по всему его телу страх. Он тут же сам себя одернул – бояться было нечего. Документы подлинные. Страх остался с тех времен, когда приходилось рисковать по- другому.
Но очень много прошло времени с тех пор, как он последний раз встречался с презрением и подозрительностью солдат Канона – его нервы уже долго не подвергались испытанию. «Хватку теряешь», – сказал он себе мысленно и заставил себя двинуться вперед, пока его нерешительность не привлекла внимания.
Предупрежденные о его приходе часовые едва глянули на пропуск на эскалатор в Верхний Город. Возле лифта в Высший Город они были куда как бдительнее. Гарнизон не очень волновало, если террористы доберутся до Верхнего Города. Но священных особ Высшего следовало защищать всеми доступными силами.
Однако и часовые в лифте не могли найти повода его не пустить. В конце концов, у него был приказ от лорда Аскенасри.
Солдаты не оставляли места случайностям. Один поехал с ним, там ждали еще двое. Его посадили в бронированный транспортер – скорее тюрьму для сидящего внутри, чем защиту от нападения снаружи. Фантастических шпилей Высшего Города он не увидел – наполовину состоящая из силового поля конструкция переливалась радугами. Не увидел он и совершенных обитателей промытых небесными ветрами улиц. Он видел только металлические переборки и лицо солдата Канона, чей разговор состоял из фыркания и бурчания.
Машина взвыла и остановилась. Спутник Панциря не пошевелился. Панцирь тоже остался сидеть, пока не опустилась задняя панель и старуха, чей голос был смутно ему знаком, не предложила выходить. Он оказался на залитом солнцем заднем дворике. Вид на Высший Город загораживали высокие стены.
– Ты – Лона?
Давно он не был в Высшем Городе.
– Я Карла. Лона – это была моя мать.
И в самом деле давно. Он даже забыл, что владыки Канона – те, которые умеют опередить своих врагов, – омолаживают только себя, но не тех, кто им служит.
Когда он последний раз был в Высшем Городе Мерод Скене, этой женщины могло еще не быть на свете.
Худосочное тело лорда Аскенасри было похоже на искривленную сморщенную клюку, а кожа его так почернела, что отливала индигово-синим. Дышать ему помогали металлические пальцы машины. Возраст своего расцвета он миновал еще в прошлый раз, когда Панцирь здесь был, но тогда он был вполне здоров и силен и распоряжался собой и окружающими.
В комнате больного был еще один человек. Он стоял в сторонке, черты его лица скрывал капюшон просторной рясы, кисти сложенных на груди рук прятались в рукава. Врач из Дома Троквей, один из безымянных, в той же мере священник, что и врач, столь же предвестник неизбежного, сколь и носитель надежды. Под его бесстрастным взглядом Панцирю стало неуютно.
Этот врач, о котором Панцирь думал в мужском роде, мог с тем же успехом быть и женщиной или не быть человеком вообще. На глаз это было не увидать.
Комнату пропитывала атмосфера увядания. Здесь терпеливо ожидал, отдыхая, величайший убийца – время, и присутствие его было неотвратимо. Мириады чародеев Дома Троквей сдерживали его так долго, как и представить себе не могут торопливые дети Нижнего Города, но постепенно тянулись его щупальца сквозь щели непроницаемых стен, и неотвратимо вгрызались клыки в стареющую плоть. Даже богатым и сильным не избежать неизбежного.
Панцирь вспомнил Аскенасри веселым юнцом, шляющимся в трущобах Нижнего Города с шалопаями-сверстниками, накапливающего долг, с которым сейчас ему давалась возможность расплатиться. Всех его приятелей давно уже нет. Из своей породы он остался один – как и Панцирь.
Веки старца разлепились щелочками. Глаза смотрели на Панциря без видимого чувства или интереса.
– Я пришел.
Ответ Аскенасри донесся из машины-усилителя горлового шепота:
– Ты выбрал время.
Слова его вырывались шелестом и треском, перебиваемые тихим кашлем:
– Я приходил раньше.
– По моему настоянию. И отказался от платы за службу. Это был старый спор, и Панцирь не клюнул на приманку. Пусть человек уйдет во тьму, не поняв, что он не мог никому отказать в помощи в ту далекую ночь. Древнему не нужен лязг схлестнувшихся философских сабель.
– Я пришел теперь.
