– О Боже мой! Не говори так! Ох! Сердце… я тебе говорила, мне врачи сказали, что сердце у меня слабое?
– Каждый раз, когда тебе нужен был повод… Он пресекся. Не будет он начинать перепалку.
– Не будем ссориться, Томми. Мы должны быть друзьями. Ох! Кстати, о друзьях. Патрика на прошлой неделе убили. Вышел после темноты. Очень печально. Никто даже и представить себе не может, что его заставило.
– Патрика?
– Рыжий парень, с которым вы дружили до того, как ты… как ты поступил в Академию. Кажется, Медих была его фамилия. Он жил с матерью.
Не помнил он Патрика. Рыжего, Медиха или как-нибудь по-другому.
Он был чужой здесь. Даже воспоминания пропали. Он изменился. Мальчишка, который жил здесь с этой женщиной, умер. А он – самозванец, притворяющийся ее сыном.
И она браво играла в эту игру, притворяясь его матерью. Он точно знал, что она предпочла бы заняться сейчас чем-нибудь другим. Она ведь ждала какого-то Гарольда?
Может быть, поэтому они старались удержать людей от отъезда. Уехавшие становились другими.
– Мама… – Его горло сжалось при этом слове.
– Что?
– Я… я думаю, мне лучше уйти. Не знаю, чего я здесь искал. Но это не здесь. Это не ты. Может быть, этого вообще нет на свете. – Слова выходили из него, спотыкаясь и наступая друг другу на пятки. – От моего присутствия ты не слишком счастлива. Так что я лучше пойду.
Он попытался прочесть выражение ее лица. На нем разочарование боролось с облегчением – так ему показалось.
– Когда я там, я землянин, мать. Но уже не землянин, когда возвращаюсь. Я чувствую это, когда я здесь. Наверное, мне стоит перестать помнить это место как свой дом.
– Здесь и есть твой дом.
– Нет. Больше нет. Это просто мир, где я родился. А это – место, где я жил.
– А я – просто кто-то, кого ты знал в те времена?
– Нет. Ты – мать. И всегда ею будешь. Молчание длилось больше минуты. Наконец Перчевский сказал:
– А ты даже подумать не хочешь переехать ко мне?
– Я бы не могла. Просто не могла бы. Я могу жить, лишь где живу, и быть лишь тем, что я есть. Как бы это ни было бесполезно.
– Мама… ты не обязана здесь стареть. У нас есть процессы омоложения…
И в ее вопросе наконец проявился подлинный интерес:
– Вы восстановили тайну лабораторий бессмертия?
– Нет. Они исчезли навеки. Все эти процессы только обновляют тето, дегенерации нервов они остановить не могут. Известны они уже столетие.
– А как вышло, что о них никто не знает?
– Здесь? На этой перенаселенной Земле, где каждый только и думает, как настрогать побольше детей? Хотя кое-кто, наверное, знает. Может быть, кто-то и пользуется. Это не очень большой секрет. Но ведь здесь никто даже и слушать не хочет о том, что делается вне планеты. Каждый – участник огромного заговора слепоты.
– Это нечестно…
– Это мой мир. По праву рождения я могу, если захочу, показать пальцем и назвать имена. Так ты поедешь со мной?
Он подумал о Грете. И эта мысль его взбесила.
– Нет.
– Значит, я улетаю утром. И нет смысла нам резать друг друга ножами любви.
– Как поэтично! – Она вздохнула. – Милый мой Томми! Пиши мне. Я знаю, что почти никогда не отвечаю, но эти письма… от них легче. Я люблю слушать обо всех этих местах.
Перчевский улыбнулся:
– Это в генах. Спасибо. Конечно, буду писать. Ты же для меня женщина номер один во всей вселенной.
Глава тринадцатая:
3048 н.э.
Операция «Дрaкoн», борт «Даниона»
-Алджо! Алджо! Хене ильяс! – бормотал про себя бен-Раби над узлом с отсоединенными трубопроводами. – Ильяс им гиало бар!
– Что за ерунда? – удивился Маус.
– Стих-бессмыслица. Потти Уэлкин. Из «Тени голубого доминиона». Там дальше: «Нуне! Нуне! Скаттарак…»
– Никогда о ней не слышал. Как ты думаешь, нам резать эту трубу?
– Лучше поставим новый штуцер. Это стих политического протеста. Не из лучших стихов автора. Сатира на Конфедерацию. Так, по его мнению, звучит политическая речь.
– А чего ты это вспомнил?
– Так, захотелось. Так я сам себя сегодня утром ощущаю. Как стих без смысла и рифмы, в котором каждый пытается угадать смысл. И я в том числе. Вот, сделал. Что у нас дальше?
Рядом с Маусом Эми копалась у себя в планшете. И подняла на Мойше вопросительный взгляд.
– Трещина в штуцере линии подачи топлива за километр отсюда.
– УФ Бен-Раби бросил свою сумку с инструментами в электрокар и сел туда же, свесив ноги. Маус устроился рядом, и Эми взяла с места рывком, от которого по всему электрокару звякнули запчасти. Она всю неделю была зла и необщительна.
– Мойше был точно так же насторожен и растерян. Он считал причиной ее расстройства, что он не попытался ее соблазнить.
Маус три дня молчал. Сейчас он прошептал:
– Что между вами произошло?
– Ничего.
– Брось, Мойше. Я тебя слишком хорошо знаю.
– На самом деле ничего. В этом-то и беда. – Он пожал плечами и попытался сменить тему:
– Никак не могу поверить, что мы на корабле. Такое чувство, что мы вернулись в тоннели Луны- Командной.
– А что ты хотел сказать этим стихом?
– Что сказал. Люди пытаются меня понять. Чтобы использовать.
Корабль и в самом деле был очень похож на Луну-Командную со всеми этими длинными переходами, соединяющими узлы, которые должны были быть огромными, чтобы функционировать.
– Я не понял.
– А кто понимает? Хотя погоди. Вот, например, Череп пытался уговорить меня перейти на их сторону…
– И что? Меня он тоже уговаривал. Он всех уговаривал. Кажется, это часть их плана. Я только ему сказал, что не соответствую его цене. Не знаю ничего, что могло бы быть ему полезным. Так что такого? Это часть спектакля. Мы такое уже проходили не раз.
Бен-Раби подумал, что в этот раз есть различие. Раньше у него никогда не было соблазна.
– А чего она на меня напирает? – Он дернул головой в сторону Эми.
Маус устало рассмеялся и грустно покачал головой:
– Мойше, Мойше, Мойше. По-твоему, это обязательно часть плана? Здорово же припекла тебя сангарийка. Может быть, ты ей просто нравишься. Они не все вампиры.
– Но все они делают больно, – почти про себя пробормотал Мойше.
– Как? А! Слушай, а ты ни разу не подумал, что у нее могут быть точно такие же чувства?
Бен-Раби остановился. Может быть, Маус прав. Он умел разбираться в женщинах, и сейчас его мнение
