рубль.
—Мне, конечно, меньше платят, чем тебе в твоей газете, — сказал, — но меня вот рублевки устраивают, а долларов и фунтов твоих мне ни к чему, благодарствую...
И неторопливой прямой походкой Ростовский покинул зал, оставив Виста и переводчика в полной растерянности. Только Элен незаметно усмехнулась. Вынув зеркальце, она тщательно подмазывала губы.
Ростовский никому не рассказывал об этой встрече.
О ней поведал сам Вист, боясь, что разболтает тренер. Надо было его предупредить, и он в тот же вечер, словно невзначай, сказал Луговому:
- Между прочим, виделся с одним вашим тренером, Ростовским. Он ведь выдающийся специалист, — и Вист выжидательно посмотрел на Лугового. Однако лицо советского журналиста ничего не выражало, кроме любезного внимания. — Но разговор, к сожалению, не получился, — Вист вздохнул. — Не хочу вас обидеть, но этот Ростовский, как бы сказать, потребляет много алкоголя... слишком много и перестает понимать, что ему говорят, жаль...
- Жаль, — согласился Луговой. — Жаль, что вы не предупредили меня, мы бы организовали вам встречу с другими специалистами, в любом виде спорта, не только в футболе.
- Да? Надо подумать. Во всяком случае, спасибо за предложение. И еще одно,— он доверительно взял Лугового под локоть и отвел в сторону, — присматривайте за этим Барбье. Это самый настоящий антисоветчик! Поверьте. И не усмехайтесь, я знаю, что вы думаете. Напрасно. Я не согласен с вашей идеологией, вашей политикой, вашими взглядами. Не скрою. Но я честный и серьезный журналист. И никогда не позволил бы себе унизиться до клеветы, подтасовки фактов... Я всегда признаю все, что у вас хорошо. А вот этот Барбье... Да и Ронсон тоже хорошая штучка. Последите, последите. Я вам плохого не посоветую.
Программа пребывания группы иностранных журналистов в Советском Союзе подходила к концу. И уже можно было точно сказать, что идея имела полный успех. Конечно, кое-кто, вернувшись, вряд ли опубликует восторженные, да чего там — просто объективные, репортажи. Но что многие, приехавшие с неверными взглядами, изменили их, что у иных, судивших о нашем спорте предвзято, раскрылись глаза, — вот в чем была победа.
Луговой определял это не столько по спорам и беседам, которые он сам и другие советские журналисты вели с зарубежными гостями, сколько по дискуссиям, возникавшим среди самих зарубежных гостей, при которых он невольно присутствовал. А таких дискуссий было немало. Однажды за обедом между Барбье и Манчини возник оживленный спор. Луговой застал его уже в самом разгаре.
- Пожалуйста, — говорил Барбье, заглядывая в блокнот, — вы считаете нормальным, что, - когда к вам в отель приходит гость, он должен заполнять чуть не целую анкету — к кому идет, зачем, кто он да что, предъявлять документы, выписывать пропуск, будто пришел в военное министерство?
- Нет, конечно, — соглашался Манчини, — но не следует превращать отели в публичные - дома!
- При чем тут публичные дома! — отмахивался Барбье.— Кстати, их, к сожалению, в России нет, но дело не в этом. Вы знаете, какую надпись я обнаружил в одном из отелей? «Лифтом могут пользоваться только проживающие в гостинице». А? Каково? Значит, если я не проживаю, а пришел в гости или по делу, — лезь на десятый этаж пешком? Или еще, почему в Москве все рестораны закрываются в двенадцать? В одиннадцать вас уже не пускают. Так ведь? После театра, спортивного зрелища вам негде поужинать. В какой стране вы еще видели подобное?
- Да, — опять соглашался Манчини, — тут я не спорю...
- Они же сами себя обворовывают! — воинственно потрясал своим блокнотом Барбье. — - Сколько людей оставили бы свои деньги в кассе ресторана, если б сидели до утра или хотя бы до четырех...
- Но так, возможно, меньше пьяниц, — слабо возражал Манчини.
— Чепуха! — гремел Барбье. — Человек, который хо* чет напиться, сделает это всегда. Наоборот, зная, что ресторан скоро закроют, он постарается скорее выпить. Потом, скажите, вот я проверял, если придете в ресторан и закажете, скажем, одну бутылку этого, как его, «боржоми» или одну чашку кофе, вас просто не обслужат да еще нагрубят. Обязательно надо заказывать водку, коньяк... Кстати, по части вежливости официантов, продавцов... тоже есть кое-какие материалы, могу показать Пожалуйста!
—Ну уж вам-то чего жаловаться, — иронически заметил Манчини, — к иностранцам здесь всегда внимательны.
- К иностранцам-то да. А к своим? Вы что ж, меня за дурака считаете? Я не один ходил в ресторан, с переводчиком. И между прочим, у меня глаза есть. И уши. Не просто уши, а карманный магнитофон и направленный микрофон с усилителем.
- Ну, знаете, — возмущался Манчини, — это же шпионские атрибуты!
- Не валяйте дурака, — огрызался Барбье, — я не офицеров записывал и не военные разговоры. Могу предъявить пленку. А простых посетителей. Как увижу, что у них с гарсоном не так, сразу туда свое ухо и направляю. У меня коробка записей!
—Стыдитесь! — брезгливо морщился Манчини. — Везете корзину грязного белья. Вы лучше скажите, вы хоть знаете, что такое ГТО?
- ГТО? — недоумевал Барбье. — Что значит ГТО?
- Вот именно, — теперь злорадствовал Манчини, — «что значит ГТО?» Чем собирать сплетни в ресторанах, поехали бы лучше в школу, институт, на завод, в... — он заглянул в записную книжку... — в ЖЭК! Да! А то, как поездка туда, так господина Барбье нет! Устал! Нездоров! А у него, оказывается, поясница болит — затекла, пока в замочную скважину подглядывал.
- Это уже оскорбление! — вопил Барбье. — Я не позволю вам...
- Вы лучше себе не позволяйте то, что позволяете, — Манчини тряс перед носом своего оппонента тонким указательным пальцем. Его жгуче-черные глаза сверкали.— ГТО — это система, да еще какая! Вся страна — от младенца до столетнего старика, — южный темперамент порой слегка заносил его, — слышите, даже старух, всех охватывает эта система. Выполняют разные нормы ради здоровья, и вместе с тем имеет место конкуренция. Можете получить почетные знаки, каждый в своей возрастной категории, даже золотой!
- Что, из настоящего золота? — искренне заинтересовался Барбье.
- Ну, не знаю, — отступал Манчини, — может, из плакированного. Я не ювелир, в конце концов, и не агент по изучению ресторанного дела, между прочим, — добавлял он ехидно, — я спортивный журналист! Меня интересуют не публичные дома, как вас, да, да, вы же только что сожалели об их отсутствии, а публичные спортивные зрелища! А где вы еще видели такие? И потом, вы сколько платите в своем спортклубе? А? Вот видите! А здесь все задаром. Вы можете это понять? А медицина? Какая медицина! Какие научно-спортивные учреждения, какие учебные, как у них поставлено дело с детьми! — Манчини не давал Барбье рта открыть. — Вы хоть знаете, что такое «Кожаный мяч», «Золотая шайба», «Дельфин»?.. Не знаете! А спартакиада народов СССР? Тоже не знаете. А пионерлагеря? Вы же не поехали с нами тогда в «Сосновку». О чем вы будете писать, когда вернетесь? О ресторанах, вы, спортивный журналист?
—О чем захочу! Да! — прорывался наконец Барбье.—А вот о чем может писать советский журналист? О чем захочет? Черта с два! О чем прикажут. Вот спросим.
Господин Луговой, господин Луговой, можно вас на минутку? Скажите, у вас для любого журналиста есть свобода слова? Нет, я знаю, это старый, надоевший спор. В нем все изучено — есть свои дебюты, эндшпили, сто раз разыгранные комбинации. Нет только чемпионов, каждый считает себя победителем. Но скажите, вот вы приехали в какой-нибудь город, например на Урале, видите, что там плохо со спортом. Можете вы обругать председателя городского комитета КПСС?
- О боже! — воскликнул Манчини. — Он даже не знает, что в КПСС нет председателей, а есть секретари! Он ничего не знает!
- Не важно, — настаивал Барбье, — пусть секретарь, можете вы его обругать, не рискуя оказаться на Колыме?
- Господин Барбье, — терпеливо заговорил Луговой, — во-первых, попасть на Колыму — это моя мечта. К сожалению, пока не могу найти время — дела не пускают. Но могу вас заверить, что там такие же стадионы, залы, бассейны, как и в других городах. А во многих отношениях и получше. Во-вторых,
