- Перестань, — повторял Луговой, хмурясь. Терпеть он не мог этих дурацких мрачных предчувствий (этого «карканья», как он выражался), которые почему-то порой возникали у столь жизнелюбивого, веселого и восторженного существа, как Ирина. — Вечно ты со своими...
- Нет, нет, сейчас это серьезно, я чувствую, — бормотала Ирина.
«Гроза, — размышлял Луговой, — на всех действует. И на меня тоже: настроение — прямо из рук вон! Ведь какой день был, какой день»...
Но день прошел.
Плохой ли, хороший — его не вернешь. И это жаль, потому что каждый день жизни — подарок судьбы...
А в понедельник, как всегда к девяти, Луговой пришел на работу. Начиналась очередная трудовая неделя. Рабочий день. В «Спортивных просторах» он строился обычно так.
Первой, без четверти девять, приходила Катя. Она вешала в шкаф зонтик, накидку, ставила туда авоськи, сумки и придирчиво осматривала приемную и кабинет Лугового. То, что накануне сделала уборщица, ее никогда не удовлетворяло, и, недовольно поджав губы, она что-то переставляла, поправляла, вытирала, меняла воду в графине, проверяла, заряжен ли сифон, отточены ли карандаши, переворачивала листок календаря, передвигала стрелку электронных часов, открывала окно. Затем снимала чехол с машинки, заправляла лист и начинала печатать. У нее всегда было что печатать.
На оформление губ и ресниц, в отличие от многих молодых секретарш, в преддверии трудового дня она времени не тратила — знала, что очень некрасива, что никакая косметика не поможет, и смирилась с этим.
В период от без пяти девять до пяти минут десятого появлялась основная масса сотрудников. Сначала девочки — машинистки, секретарши, техреды, молодые литсот-рудницы — веселые, шумные, по большей части хорошенькие. Они, словно цветы, принесенные в комнату, создавали атмосферу свежести и красоты. Они оживленно обсуждали свои бесчисленные, всегда важные дела — последние спортивные новости, предстоящее комсомольское собрание, удачу (или неудачу) такого-то отдела (сотрудника, автора), «Люськиного хахаля», «Маринки-ны джинсы», «Юркину зазнобу», очередной кинофильм, пьесу, телепередачу, предполагаемый загородный выезд, гнев одного начальника, доброту другого... Чего только не обсуждали, о чем не спорили, чему не радовались, чем не возмущались! Смеялись, шутили, кричали, перебивали друг друга. И, в конце концов, разбегались по местам. И сразу же раздавались дробь машинок, телефонные звонки, хлопанье дверец шкафов и ящиков.
Заведующие отделами, их замы входили по одиночке, здоровались кто тихо, кто громко, а кто и молча — кивком головы.
Ответственный секретарь Иванов — очень элегантный, пахнующий одеколоном, с сигаретой в углу рта, набриолиненный, сверкающий — всегда слегка запаздывал. Он окидывал молоденьких сотрудниц взглядом, от которого они краснели, называл их «Жанночка», «Любочка», «Танечка» и шутил с ними. Шутки его были крайне игривы, и порой их можно было назвать двусмысленными, чтоб не сказать неприличными. Каждая новая девушка, придя в редакцию, после первой встречи с Ивановым считала, что он влюблен в нее, после второй — влюблялась в него сама, после десятой — тоскливо бормотала «трепач» и привыкала.
При своей легкомысленной донжуанской внешности и таком же поведении Иванов являлся едва ли не самым эффективным работником в журнале. Он обладал поразительной энергией, был динамичен, мгновенно схватывал суть проблемы, тут же принимал решение и неукоснительно проводил его в жизнь. Он был инициативным, смелым работником, не боялся ответственности. При этом работал в невероятном темпе. Кипы писем, требований, справок, докладных, отношений, распоряжений, финансовых документов, громоздившихся с утра на его столе, исчезали буквально за полчаса, все с резолюциями, отметками, подписями, всегда точными, деловыми, конкретными. Ему приносили синьки, верстку, макет. Все это просматривалось, казалось бы, небрежным, поверхностным взглядом мгновенно, но ни разу он не пропустил ошибки, опечатки, нелепости. Потом Иванов вскакивал в машину и исчезал. Порой его можно было встретить в Доме журналиста в рабочее время, отдыхающим в компании таких же модно одетых молодых людей и красивых женщин. Но оказывалось, что к этому времени он успевал побывать в типографии, на бумажном складе, в Спорткомитете и еще в десятке мест, решить там все вопросы, все «пробить», «выбить», «добыть».
Затем он возвращался в редакцию, завершал накопившиеся к этому времени новые дела и уезжал совсем.
Луговой ворчал порой на Иванова: «Ну что ты всем девчонкам в редакции голову кружишь! Несолидно — все же ответственный секретарь». — «Шеф, — так звал он Лугового, — я в редакции самый ответственный товарищ, — возражал Иванов, — я вне редакции безответственный. Ведь писем из вытрезвителя и исполнительных листов пока не поступало? Не поступало. Так какие претензии?» Претензий действительно не было, Луговой высоко ценил своего ответственного секретаря и ворчал так, для порядка.
Оба зама приезжали одновременно — они жили в одном доме, и за ними ездила одна машина.
Знаменский, как всегда спокойный, педантичный, неторопливый, подолгу сидел один в кабинете — планировал номера, читал представленные отделами материалы. Иногда вместе с главным художником изучал оформление, придирчиво рассматривая фотографии.
Рассказывали, что однажды, когда Крохин притащил ему особенно эффектный снимок «Утро в полку», на котором были изображены солдаты, делающие зарядку в спортивном городке, Знаменский засомневался. «Такие упражнения в зарядку не входят, — заявил он, тыча пальцем в фото, — это занятия по физподготовке, а не зарядка». Крохин уперся. И тогда Знаменский велел увеличить снимок до огромных размеров, вооружился лупой и нашел-таки доказательство своей правоты — на часах одного из офицеров стрелки показывали 17 часов. Таким Знаменский был во всем.
Второй заместитель Лугового, Родионов, к сожалению, не отличался той же дотошностью. Ведя номер, он пропускал ошибки, не очень глубоко знал спорт, путал фамилии и титулы даже известных спортсменов, а материалы методические, по медицине, науке, всякие комплексы упражнений, итоговые таблицы вообще терпеть не мог. Зато у него был безошибочный литературный вкус. Он находил, растил и пригревал молодых авторов. Сам писал неплохие стихи и иногда даже печатал в журнале. Он знал, куда и кого послать в командировку. Однажды он сказал Луговому:
— Слушай, Александр Александрович, в Фергане большой праздник ДОСААФ, сделаем разворот. Пусть едет Крохин и снимает полдюжины своих шедевров, а очерк пусть напишет эта девочка из газеты, Ганская. А? Лучше ее никто не сделает. Про моторы она ведь сердцем, не умом пишет.
Луговой подозрительно посмотрел на своего заместителя. Но Родионов был бесконечно далек от каких-либо подозрений. Луговой дал согласие.
Если Родионов и мог пропустить какую-нибудь ошибку, то уж Лютов никогда. С его великолепным знанием спорта, отличной памятью и въедливостью во всем, что касалось цифр, имен, фактов, он был неоценим. Он тоже всегда приходил вовремя, часто задерживался на работе, и Луговой жалел, что Лютов никак не может примириться с создавшимся положением, постоянно ворчит, плетет какие-то бесполезные интриги, вечно из-за всего спорит на совещаниях и вообще ненавидит его, Лугового, за то, в чем тот не виноват.
Последним обычно являлся в редакцию Рубцов — фельетонист. Проверить, чем он занимается, было невозможно, поскольку, как он любил выражаться, «он ведет следствие». Рубцов аккуратно обходил все отделы и всюду возмущенно рассказывал, с чем ему пришлось столкнуться. Поскольку, как фельетонист, он сталкивался главным образом с явлениями отрицательными, то возмущался он всегда справедливо и заканчивал возгласом: «Ну я им дам, так дам — не очухаются!» Иногда давал. Фельетоны его были остроумны и весьма ядовиты. Однако Рубцов в своей борьбе со злом не ограничивался одним литературным оружием. Он был народным заседателем, частенько, если по «делу» нельзя было почему-либо написать фельетон, писал жалобы и письма в соответствующие инстанции, привлекал внимание общественности, ругался с бюрократами, корил недотеп, создал себе целый актив внештатных помощников и через них снабжал материалами многотиражки, стенгазеты, посты «Прожектор», народных контролеров.
К середине дня в журнале дым стоял коромыслом. В отделах принимали авторов, орали по вечно портящимся телефонам, носились литсотрудники, приезжали курьеры, вызывало начальство, надвигались
