удивление, , она пояснила:
- Вы ведь спортивный журналист — вы знаете все о пресс-центре, о некоторых других спортсооружениях, о телевидении... Но вы нам рассказали буквально обо всем — и о строительстве, и об истории Москвы, и о научном и техническом аспекте Игр, и о культурной программе...
- Но это же нормально, — улыбнулся Луговой, — наши журналисты стараются не замыкаться в узком профессиональном кругу своей специальности. У нас любой спортивный журналист может вам прочесть лекцию об Олимпиаде, — чему же здесь удивляться?
И они перестали удивляться. Они не удивлялись, когда Луговой исчерпывающе отвечал на их вопросы о жизни советской молодежи, о системе образования, устройстве на работу, подготовке специалистов, о БАМе и студенческих строительных отрядах, о ГТО и детско-юношеских спортивных школах, о заработках молодежи и ее рабочем дне, о вокально-инструментальных ансамблях и призыве на военную службу, о молодежных журналах и издательствах и телепередачах для юношества... О множестве вещей, которые, казалось бы, не под силу знать одному человеку.
На следующий день журналистам устроили экскурсию в Венецию. Луговой давно мечтал побывать в этом городе.
Опять вдоль шоссе проплывали и бело-розовые городки, и зеленые рощи. А затем, проехав длинной эстакадой, вдоль которой по мелкому морю шагали телеграфные столбы, они въехали в Венецию. Вернее, в ее автомобильную прихожую. Здесь на разных уровнях, на каждом клочке каменной суши, стояли бесчисленные автомобили. Дальше можно было двигаться только водой или пешком. Для журналистов зафрахтовали большой катер. Затрещал мотор, и они двинулись в путь.
Они плыли каналом Гранде по немыслимо грязной воде, где неслись по течению, клубились на водных перекрестках, плескались в тихих заводях пустые консервные банки, щепки, плексигласовые пакеты, картонные коробки, банановая и апельсиновая кожура.
Навстречу им оживленным потоком проходили груженые баржи, набитые народом речные трамваи, быстроходные катера и водные такси, величаво проплывали черные гондолы с туристами, со скучающим гондольером на корме, равнодушно и монотонно крутившим свое весло. Иногда в гондоле сидел гитарист и пел приятным тенором грустные песни.
Они проплывали мимо пестрых, ярких когда-то дворцов, теперь потускневших, облезших от сырости, с потемневшими, потрескавшимися ставнями, с подъездами, выходившими прямо на воду. Меж дворцами порой возникали и обрывались у берега канала узкие темные улочки. Кое-где за низкими стенками дремали чахлые сады.
Они добрались до площади Святого Марка, причалили и вышли на берег. Здесь яблоку негде было упасть от народа. На просторной площади у подножия Кампаниллы бродили толпы туристов, суетились, то улетая, то снова спускаясь на камни, тысячи голубей. Первые кормили вторых, вторые позволяли себя фотографировать на плечах у первых. Десятки продавцов сувениров и открыток с тележками, сумками или лотками торговали своим нехитрым товаром.
Туристы без конца стрекотали кинокамерами, щелкали фотоаппаратами, закупали открытки, дешевые бусы, кольца, градусники и пепельницы в форме гондол...
Дети требовали, чтобы им купили бумажные пакетики с зерном, и, рассыпая его вокруг себя, неуклюже гонялись за слетавшимися голубями. В ресторанчиках вдоль прямоугольной площади за вынесенными на тротуар столиками сидели редкие клиенты, попивавшие из высоких опломбированных стеклянных кувшинов желтое или рубиновое «кьянти».
Солнце то скрывалось за набегавшими тучами, то бросало свои прямые золотые лучи с синего глубокого неба. На море видны были далекие белые пароходы, бороздившие горизонт и исчезавшие за массивной громадой церкви Делла Салюте. И довлел над всей площадью огромный Дворец дожей.
Стоял неумолчный гул голосов, звучала музыка, издали доносился щемяще-тоскливый крик чаек, тарахтенье моторов. Была какая-то печальная дряхлость, какая-то обреченность в облике этого некогда цветущего, а ныне запущенного, полинявшего города.
Обед был накрыт на террасе большого ресторана, нависшей над каналом. Опустился вечер. Зажглись скрытые в листве цветные лампочки, подул свежий ветерок — он донес запах моря, гниющих водорослей, затхлости и плесени.
Тихо играл невидимый оркестр.
На пестрых скатертях возникли блюда с диковинными «дарами моря» — устрицами, кальмарами, креветками, омарами, какими-то морскими растениями, плетеные корзинки с хлебом, с фруктами, двухлитровые пузатые бутылки «кьянти» с соломенным основанием.
Зазвучал смех, громче стали голоса, то и дело кто-нибудь поднимался, пытаясь произнести тост, кто-то старался подпевать оркестру, кричал проплывавшим мимо шутки и приветствия.
Официанты, словно белые призраки, неслышно скользили между столиками, разнося блюда. Метрдотель в черном смокинге орлиным взором следил за работой официантов, и крючковатый нос его над тонкогубым ртом напоминал орлиный клюв.
Луговой, Донской, Попов сидели рядом. Донской внимательно наблюдал все вокруг, иногда украдкой вынимал блокнот и незаметно что-то записывал. Луговой знал, что из этих записей родится потом, по возвращении, а быть может, много позже, через месяцы и годы, очерк или обрамление или фон очерка, а кто знает, быть может, и рассказ.
Луговой вздохнул.
Попов вспотел. Он много ел, много пил (что, впрочем, никак не отражалось на нем). Он уже который раз был за границей, все видел-перевидел. И снял-переснял. Он устал и, вытирая большим синим платком мокрую шею, втайне мечтал поскорее очутиться в постели.
- Интересно? — спросил Луговой Донского.
- Очень, — серьезно ответил Донской, — побывать здесь, в Венеции, — это удача.
- Да, вот и я все мечтал, — сказал Луговой.— С детства знаешь о Венеции, читаешь, видишь в книгах и в кино, представляешь себе, а вот приехал — и все по-другому.
- Хуже?
- Печальней. Загубили город, — грустно сказал Луговой.
Они помолчали.
Неожиданно с черного неба полоснула яркая молния и прогрохотал раскатистый гром. Только теперь стало заметно, что сверкавшие на небе крупные звезды куда-то исчезли, что небо черно из-за низко нависших туч.
Журналисты заторопились. Первые крупные частые капли забарабанили по асфальту, когда они уже сидели в своем автобусе. Через минуту казалось, что за окнами автобуса аквариум — сплошная стена воды окружила машину, свет мощных фар еле пробивал этот небесный поток, и автобус, как и все другие машины на шоссе, двигался еле-еле сквозь опустившиеся с неба на землю толстые, как лианы, водяные канаты.
Вернулись за полночь и с наслаждением завалились спать. А наутро проснулись от яркого солнца, бившего в окна, от гомона птиц. Было воскресенье, казалось, город вымер, только табунки туристов бродили по улицам древней Феррары.
Бафико заехал за Луговым. Прихватив Донского и Попова, они отправились смотреть город. Феррара — бывшая крепость — замкнута остатками старинных стен и укреплений. Они проехали вдоль них, прошлись под гулкими сводами замка Эстензи, опустились в глубокие его подземные тюрьмы-подвалы, осмотрели музеи и картинные галереи и парк, где росли трогательные березки, привезенные из далекого Краснодара, города-побратима. Пообедали в ресторанчике и поехали на футбол.
Стадион был маленький, какой-то домашний. Трибуны заполнили местные болельщики, но было и много приезжих из соседних городов.
Как всегда, когда встречается молодежь, игра шла остро, с азартом, с риском. На игроков не давили еще завоеванные титулы, их не пугал проигрыш. Они играли, получая удовольствие от самой игры.
То был спорт.
Выиграли советкие юниоры. Им горячо аплодировали. Попов подошел к Луговому после игры запыхавшийся и взмокший, он был доволен: снимки должны были получиться отличными, особенно групповой портрет победителей, обмен вымпелами, первый удар по мячу, прыжки вратаря.
— Порядок! — сказал он удовлетворенно. — Будет что показать.
