которому под улюлюканье толпы поднесли новую шпагу, махнул мулетой, старался повернуть быка к себе, чтобы нанести новый удар. Но бык устало и печально продолжал свой путь, не обращая ни на кого внимания, и казалось, будь у него руки, он отмахнулся бы от всех этих раззолоченных, не знающих жалости клоунов, что плясали вокруг, требуя повернуться к смерти лицом.
Он так и дошел до ограды, где наконец неторопливо лег умирать.
И память о затравленном, обреченном животном, свершавшем свой последний горький путь, его полном укора и удивления людской жестокостью взгляде сохранил Монастырский надолго.
— Мне не понравилась коррида, — откровенно сказал он Рамиресу. — И дело не в антигуманности, не в опасности. Понимаете, в ней нет спортивности— одна из сторон заранее обречена. У быка нет никаких шансов остаться в живых. Я знаю, для торреро это тоже иногда кончается трагически. Но по их собственной вине — из-за лихачества, неловкости, неопытности и так далее, а не из-за «мастерства» быка, позвольте мне так выразиться. Быка все равно убьют. Ну, а что это за соревнование, где один заранее — проигравший? Просто медленное убийство.
Начался спор. Рамирес ссылался на Хемингуэя, Монастырский— на Фейхтвангера.
В конце концов вмешался Трентон.
— Бросьте спорить, — махнул он рукой, — вот я расскажу вам анекдот. Идет коррида. Одного за другим из загона выводят на арену быков, а потом притаскивают обратно мертвыми. И вдруг один возвращается живой и веселенький. «Как тебе удалось? — удивляются другие быки. — Почему ты жив?» «Очень просто, — радостно отвечает бык, — выяснилось, что я дальтоник!» Ха-ха-ха,—
Трентон разразился своим странным, стеклянным смехом.
Монастырский улыбнулся, но, когда он вернулся в номер, перед его мысленным взором по-прежнему стоял понуривший голову печальный бык, свершавший свой последний крестный путь…
Настал день отъезда.
Накануне к Монастырскому в номер зашел Трентон в сопровождении неизменного Боба. Он принес официальное письмо, в котором содержалась просьба направить в Сан-Диего советского тренера по борьбе самбо.
— Буду с нетерпением ждать. Кстати, и вас, если захотите приехать, — сказал Трентон. — Я надеюсь побывать в Москве на Олимпиаде, — и, предвидя вопрос Монастырского, добавил: — Даже если не приедут спортсмены, уж я-то выберусь, хоть корреспондентом нашей газеты. Есть такая «Сандиего-спортс». Она у меня в кармане, и ее редактор тоже. — Он сделал небрежный жест.
— Ну что ж, — вежливо сказал Монастырский, — рад буду оказать вам гостеприимство. Рад буду, если запрет не помешает вам…
Трентон укоризненно посмотрел на него.
— Господин Монастырский, не знаю, как у вас, а у нас законы, запреты, ограничения кое-кого не касаются.
— Я отношусь к их числу, — и он взглянул на Монастырского: понял ли наконец этот русский, с кем имеет дело?
Монастырский нахмурился и сухо повторил:
— Приезжайте, будем рады. А насчет тренера не беспокойтесь.
На том и расстались.
Утром Рамирес проводил советскую делегацию на аэродром, тепло простился, поблагодарил.
Вскоре белоснежный лайнер с олимпийской эмблемой и надписью «Официальный олимпийский перевозчик» взмыл в синее небо и взял курена Москву.
Воинов немедленно откинул столик и принялся писать отчет. К удивлению Монастырского, листок за листком заполнял и Денисов. Оказалось, что он пишет для спортивного журнала, заказавшего репортаж о розыгрыше финала Кубка.
— Здорово мы их раздолбали, — удовлетворенно сказал Денисов, поднимая глаза от блокнота и глядя на Монастырского.
— А главное, трудно было, — иронически заметил тот.
— Можно я напишу, что это ваше мнение как руководителя делегации? — обрадовано спросил Денисов.
— Ни в коем случае! Я ведь не специалист, — сказал Монастырский и подозрительно посмотрел на тренера: он что, издевается или дурак?
Пообедали, поспали, нагляделись на белые волны облаков за окном и с облегчением вздохнули, когда загорелось табло: «Не курить, пристегнуть пояса».
«Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту „Шереметьево“», — донесся из невидимого репродуктора голос стюардессы.
Монастырского почему-то всегда раздражало это объявление. «Через несколько минут…» А потом летят полчаса, а то и больше. Что значит «несколько»? Но он был рад — путешествие заканчивалось. На аэродроме его встретят Лена и Сергей. У них наверняка много приятных новостей. А завтра на работу. Монастырский нахмурился. Он всегда ждал каких-нибудь неприятностей, которые могли произойти в его отсутствие, хотя, как правило, его мрачные предчувствия не оправдывались.
Глава IV. Спортивный капитан
Все происходило как обычно. И не так. Дело в том, что самолет приземлился в новом аэропорту — «Шере-метьево-2». Даже видавший виды Монастырский был поражен размерами, комфортом и красотой нового аэропорта. Не надо было, как раньше, ждать автобусов, подаваемых к трапу. Прямо из самолета через красный мобильный коридор-рукав пассажиры вошли в здание аэропорта, быстро прошли паспортный контроль. Почти сразу подвезли чемоданы. Таможенники тоже долго никого не задерживали— при новой электронной технике им незачем было залезать в чемоданы: они и не открывая их видели все, что там находится.
И вот черная «Волга» мчит Монастырского по новой широкой дороге, а потом по Ленинградскому шоссе в город.
Всюду видны признаки надвигающейся Олимпиады— сине-белые указатели, в том числе и на английском языке. Москва, как хорошая хозяйка, прибиралась в доме, наводила красоту перед прибытием гостей. Елена Ивановна, улыбаясь счастливой улыбкой, держала мужа за руку и молчала. Она страшно боялась, когда он летал самолетом, пыталась скрыть страх, чтобы не волновать его, но, когда он в очередной раз благополучно приземлялся, воспринимала это так, словно он вернулся по меньшей мере из космического полета и чудом остался жив.
Зато Сергей не умолкал ни на минуту. У него даже за самую короткую отлучку отца скапливалось такое количество новостей, что требовалось проехать не до Москвы, а до Владивостока, чтобы успеть все их выложить.
Хотя Монастырский устал после перелета и отвлекался, глядя на любимые московские пейзажи, он уловил в торопливой речи сына какую-то непривычную нервозность, словно тот без конца говорил о мелочах, чтобы не сказать о главном. Но может, это только показалось?
Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, которым Монастырский всегда восхищался. Сам он жил в новом доме на шумном Садовом кольце и неизменно завидовал тихим или зеленым уголкам столицы. За окном машины пробегали знакомые аллеи, дома, перекрестки, Аэровокзал, стадион «Динамо», гостиница «Советская»…
Монастырский был счастлив. Тревожное настроение улетучилось без следа. Елена Ивановна уже сообщила, что утром звонил зам, просил передать, что все в порядке, никаких ЧП нет.
Да и что, собственно, ему не хватает для счастья? Монастырский любил свою семью, свой дом, хотя отнюдь не был тем, кого принято называть «домашним человеком».
Он был женат двадцать лет. В конце года предстояла, как он выражался, «почти серебряная» свадьба. Елена Ивановна была на шестнадцать лет моложе — ей недавно исполнилось сорок. Но выглядела она старше, — наверное, потому, что была полновата, спокойна, нетороплива в движениях, эдакая не мама,
