Но над толпою виднелись и смуглолицый обладатель пышных бакенбардов, с головы которого слетел цилиндр, но он этого не заметил, и бледный, с изнеженными руками, в тяжелой накидке мужчина, из-за широкого пояса которого торчали рукоятки двух пистолетов, и пышнобородый, седой, читавший стихи о немногословных индейцах…
Дикообразцев смотрел на них, позабыв обо всем остальном. И не замечал, как сужает круги, подбираясь нему все ближе и ближе, человек с изуродованной шрамом левой щекой.
А он, стараясь не выдать своих намерений, двигался Дикообразцеву целеустремленно и, кажется, неотвратимо.
Почему — кажется? Да потому, что ничего — слышите? — ничего неотвратимого нет. Ни-че-го!
Но изуродованный кривым шрамом этого не знал. Полагая, что если цель намечена и так близка, а кинжал, томящийся в ножнах, наточен до искр, которые начинают сыпаться с его кончика под лучами солнца, а рука налита силой и решительностью, то жертве никуда не деться. Изувеченный шрамом ни на миг не сомневался что сейчас, сейчас, через двадцать, через пятнадца шагов он расправится с тем, кого ненавидел так люто долго.
Добавим, что Станиев — а это, конечно же, он подбирался к Дикообразцеву — оказался одетым под обычного римского легионера, и лишь полумесяцы на сандалия. выдавали его происхождение.
И вот когда до ненавистного Вар-Раввана оставалось не больше десяти шагов, и толпа, отделявшая Стания-младшего от ничего не подозревавшего врага, поредела, горячая ладонь Стания легла на рукоять кинжала, в воздухе взлетел хлыстом тревожный окрик «Па-а-астара-нись!». Станий, Дикообразцев и все вокруг них вздрогнули, оглянулись на окрик и шарахнулись в стороны от несущейся на лошадях группы гвардейцев кардинала, за которой торопилась и настигала ее кавалькада мушкетеров.
Дикообразцева толпа унесла в одну сторону, Станиева — в противоположную, мушкетеры же и гвардейцы поспрыгивали с хрипящих коней как раз между ними и тут же затеяли ожесточенную баталию, нападая друг на друга яростно и самозабвенно. Зрители приняли происходившее за розыгрыш, спектакль и не насторожились, даже когда одному из них случайно чиркнули шпагою по руке, и на распоротом рукаве проступила кровь. И только после того как один из гвардейцев, пронзенный насквозь, повалился на землю, задергался, но недолго, и замер, те, кто находились неподалеку, поняли по его погасшим глазам, что бой идет настоящий.
Поднялся крик, началась суматоха. Прибежала какая-то стража в спецназовской форме, с масками на лицах и драгунскими, пышносултанными киверами на головах. Стража побросала и мушкетеров, и гвардейцев, и попавшихся под руку зрителей на асфальт. Всех материла, пинала ногами, обыскивала. На свет божий откуда-то появились два противотанковых гранатомета, автомат узи и пакетик с пластиковой взрывчаткой. А кроме того: четыре не новых томагавка, гладиаторский трезубец, два пистолета Стечкина и один боевой бумеранг.
Эта, последняя, находка отчего-то особенно и взбесила спецназовцев в киверах.
— Чей, сволочи, бумеранг?! Признавайсь по-хорошему! — забегал прямо по спинам брошенных на асфальт самый большой из спецназовцев. — Все равно высчитаем. А высчитаем, ну, тогда…
Пока все это происходило, Станиев потерял Дикообразцева из виду. Но не потому, что, как он думал, Дикообразцева заслоняли толпившиеся наблюдатели сражения и работы спецназовцев.
На самом деле Дикообразцева увели. Кто-то в доспехах, похоже, рыцаря-тамплиера подошел к Александру Александровичу сзади в тот момент, когда спецназовец пытался вытоптать из поверженных на асфальт признание, что злополучный боевой бумеранг принадлежит ему, и потянул Дикообразцева за собой.
Потянул за хитон, в котором тот оказался на площади:
— Вас ждут.
Сказать по правде, Дикообразцеву и не хотелось смотреть на то, как громила с кивером трещит чужими ребрами. Поэтому он без лишних вопросов последовал за тамплиером, который сквозь толпу, продолжавшую в десяти метрах от мушкетерско-гвардейстко-спецназов-ского побоища танцевать, привел Александра Александровича к запряженной четверкой гнедых рысаков дорожной карете с задернутыми окнами.
— Вас ждут, — глухо повторил рыцарь, рукой указав на карету.
Уже переставший чему-либо удивляться Дикообраз-цев открыл дверцу и поднялся в карету.
Там, ослепший от темноты, он услышал тихое взволнованное дыханье. А чуть позже различил и очаровательную девушку, сидевшую напротив него. Девушку с лицом, знакомым миллионам кинозрителей.
— Ты узнаёшь меня? — с робкой радостью, словно не веря, что он рядом, спросила девушка.
Ее вопрос показался Дикообразцеву странным.
— Анечка… Измородина? —
Добавим, что все люди очень похожи между собой. Другое дело, что эту похожесть мы крайне редко замечаем. Ну да ладно…
Слова Дикообразцева вызвали на лице девушки легкую гримаску недовольства.
— Нет, — донеслось до Александра Александровича.
— Не Анечка. И не Измородина… Но — Анна!
Анна… Анна… Да! Конечно! Анна!
Как мог он забыть то бесцветное утро, тот резкий ветер, который настырно летел им навстречу, не пуская в деревню?
Но ни Анна, ни он внимания на ветер не обратили. Настырности его не поняли. И шли к Гинзе, морщась от коловшего лица песка, наклоняясь вперед под тяжестью вязанок хвороста…
ГЛАВА 11
ЛЕГАТ СОМНЕВАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ
Морщась от коловшего лица песка, наклоняясь вперед под тяжестью хвороста, Вар-Равван и Анна шли по тропе к деревне. Первой — Анна, Вар-Равван за ней.
Шли молча. Пытаясь понять, что же еще они могут друг другу сказать.
Но вошли в Гинзу, так ничего умного и не придумав.
И Анна не остановилась, не повернулась, когда, сбросив на землю вязанку у дома Андрея, Вар-Равван все же решился:
— Милая Анна… — он надеялся, что девушка выслушает его. Пусть не оглядываясь, пусть недоверчиво, но выслушает.
Однако Анна шаг не замедлила и скрылась за ближайшим углом, за глинобитной, покрытой морщинками трещин стеной.
Вернувшись к себе, Анна сказала матери, что сама разведет огонь в очаге, чем сильно ее удивила. Привыкнув к богатой жизни в Ершалаиме, Анна разучилась работать по дому и прямо говорила матери, что не любит этого.
Мать ее, рано иссохшая, невысокая женщина, внешне напоминала больную. На самом же деле была очень сильной, за что в Гите ее и прозвали Зией-двужильной.
Но эта двужильность не помогла ей родить другого ребенка, она родила только Анну. Которую и любила за семерых.
Поэтому мать ничего и не говорила на нежелание Анны работать по дому. Пусть отдыхает. Ведь трудно, наверное, ей приходится в этом Ершалаиме в услужении у той знатной дамы, имя которой Зия выговаривать не научилась. Да и к чему оно ей?
Если дочка довольна такой работой, если хозяйка ее не обижает и даже вот разрешила проведать родителей, причем, не ограничила срок, значит, и вправду хорошая женщина, да пошлет ей Всевышний здоровья на долгие годы!
Старый Минарефф, отец Анны, был вообще-то не таким уж и старым, но жизнь землекопа и его
