гостям.
У Демидки одно на уме — поесть бы поскорее.
А хозяевам словно и невдомёк, что приезжих и покормить не грех.
Едва дождался Демидка, когда позовут обедать.
Велика семья у дядьки Михайлы. Пятеро ребят за столом сидят. Шестой под лавкой за ноги хватается. Седьмой в люльке посинел от крика.
Еле втиснулся Демидка между отцом и сыном дядьки Михайлы, своим одногодком Андрюшкой.
Возле каждого на столе обгрызенная деревянная ложка и кусок хлеба небольшой. У Демидки с отцом против других хлеба и вовсе вполовину.
Дядька Михайла покосился на Демидкину горбушку, спросил жену:
— Что-то ты, мать, ровно хлеб разучилась резать. Люди с дороги, есть хотят…
— А коли хотят, шли бы на постоялый двор. У нас своих ртов хватает…
Однако хлеба добавила.
Отец, словно бы оправдываясь, сказал:
— Были с собой харчишки, да лихие люди в лесу отняли. Спасибо, лошадь оставили.
Тут тётка Марья принесла чугун, налила из него в большую миску, что стояла посередине стола, не до разговоров стало. Только ложки застучали.
Враз миску опорожнили. Ещё тётка Марья налила — и вторую выскребли до дна.
Не больно жирно жили Демидка с отцом в деревне. А, по правде сказать, такую похлёбку не едали.
Принесла Марья чугунок малый каши да квасу — вот и весь обед.
Ребятишки, что поменьше, затянули:.
— Мам, ещё каши…
— Брысь, окаянные, с моих глаз! — крикнула тётка Марья.
Закуксившись, полезли с лавок.
Вылез и Демидка из-за стола, а есть ещё больше хочется.
Вышла тётка Марья из избы, дверью хлопнула, с потолка мусор посыпался.
Дядька Михайла тяжко вздохнул:
— Не серчай на неё. Вишь, житьё-то какое пошло. Голодуем. На ребят глядеть у меня сердце разрывается. А она — мать.
— Чудные дела, — отозвался отец. — В деревне при дороге хотел было чего съестного купить. Не продают. Деньги, вишь ты, говорят, негожие, медные…
Отец вытащил из-за пазухи тряпичку с деньгами. Развернул словно в недоумении:
— Неужто и в Москве на них не много купишь?
— И сколь у тебя таких денег?
— Все тут и есть…
— Так, — поскрёб дядька Михайла бороду, — стало быть, ты богач… Гуляй — не хочу. Квасу кувшин купи. Аль фунта полтора тухлой рыбы.
— Худо шутишь, Михайла! — обиделся отец.
— Кабы шутил! Чтоб провалиться тем деньгам! — стукнул кулаком по столу дядька Михайла. — Из-за них все напасти…
— Слыхал, будто фальшивых много делают. Чего только ближние государевы слуги, бояре, смотрят?
— Бояре! — Дядька Михайла сильнее прежнего грохнул по столу. — Первые они фальшивые монетчики и есть!
— Опомнись, Михайла, — сказал отец, — не пьян вроде, а несусветное городишь. Кто же поверит?!
— Да о том вся Москва говорит. Имена называют. Окольничьего Фёдора Михайловича Ртищева. Купца богатейшего, гостя Василия Шорина. И, — дядька Михайла наклонился, — Илью Даниловича Милославского…
Отец отшатнулся:
— Какого Милославского? Не царского же тестя, отца государыни Марии Ильиничны?
— Его.
— Будет тебе, Михайла! — махнул рукой отец.
— На сто двадцать тысяч рублей велел себе изготовить медных денег…
Демидка ушам своим не верит — такое и слушать боязно: отец царицы воровскими делами занимается. Быть того не может, врут люди, напраслину наговаривают!
А дядька Михайла продолжал — слово в слово, как те два мужика на постоялом дворе:
— Оттого и одешевели медные деньги. Нам, стрельцам московским, слава богу, зерна для помола сколько ни на есть дали. А в других местах стрельцы да солдаты с голоду мрут. Говорят, почитай всё войско разбежалось…
Давно хотел спросить Демидка, тут осмелел:
— Дядь Михайла, а ты вправду стрелец?
— Не похож? Поди кафтан пощупай, коли не веришь.
— Где он?
Андрюшка, что вертелся рядом, потянул за рукав.
— Айда покажу!
В чулане с окошком малым два ларя, видать, пустых. В углу за тряпицей полыхнуло огнём — стрелецкий красный кафтан. Тут же сапоги, шапка и другое, что положено.
Потрогал Демидка кафтан осторожно. А Андрюшка строго:
— Не замарай!
— Не… я маленько только…
Правду сказать, кафтан-то, как поглядеть поближе, сильно ветхий. И замарать его мудрено. Всяких пятен на нём предостаточно.
— А чего твой тятька его не носит?
— Отчего не носит? Носит. В караул когда идёт. Иль на ученье. А дома нешто такой одёжи напасёшься? Айда-ка в бабки играть!
Во дворе дядька Михайла сапожничал. Рядом Демидкин отец локтем в колено упёрся, бороду в кулак. Дядька Михайла между делом рассказывает:
— Так вот всякий стрелец чем ни то занимается. Кто, как я, сапоги шьёт. Кто кузнечным ремеслом промышляет. Кто торговлишкой пробавляется. Потому — одним государевым жалованьем не прокормишься никак…
— Ну скорее же! — подгоняет Андрюшка.
— Сейчас, бита куда-то запропастилась…
Возится Демидка в телеге — биту никак не найдёт. А может, ещё оттого, что слушает в одно ухо взрослый разговор.
Дядька Михайла тюкнул последний раз молотком по сапогу, поднялся:
— Надобно твоими делами заняться. Схожу узнаю. Не слышно ли что в доме боярина твоего Гаврилы Романовича. Есть у меня среди дворни друг не друг, знакомый человек…
— Сам хотел просить… Не знал, возьмёшься ли. Путь не близкий. Разговор не простой.
— Чего толковать, — буркнул на ходу дядька Михайла, — свои люди — сочтёмся. В беду каждый попасть может. Ноне это дело не хитрое… Марья спрашивать будет, скажи, к вечеру вернусь.
И зашагал длинными своими ногами к воротам.
Опять Сыч
