Отец, склонившись над ивовой колыбелькой, щекотал маленькую Юлыну, улыбался.
«А вдруг и его заберут жандары?»
— Нянько! — крикнул Дмитрик.
Отец поднял голову, внимательно посмотрел на сына.
— Нянько, Антала жандары взяли!..
— Что ты говоришь, сыну?..
— Нянько, это я сегодня рассказал… у пана превелебного. Я жандарам рассказал, что говорил Антал…
Отец застонал и, как подкошенный, не сел, а свалился на кровать, закашлялся, прижимая ко рту полотенце. Дмитрик с ужасом увидел: на белом полотне появились такие же пятна, как и на снегу.
— Нянько! — кинулся он к отцу, судорожно схватил за руку. — Я больше не буду, никогда не буду, только не кашляйте!.. Не кашляйте!
— Что ж ты наделал, Дмитрик?! Такого человека… О боже!
Открылась дверь. С ведром воды в руках в хату вошла Поланя.
— Это ты виновата! — бросился к ней отец. — Это ты испоганила, сгубила душу дытыны! — Дрожащей рукой он схватил кочережку и, не помня себя, опустил ее на спину жены. — Ты продала Антала! Ты!
На землю, точно подбитая птица, упало, распласталось полотенце с красными, будто нарисованными пятнами.
«Мало ему нашей земли!..»
Мишка потом, как ни напрягал память, не мог вспомнить: когда он выбежал из хаты, как возле него очутились дедо, Анця, соседи?..
На другой день Ягнус дал досок на гроб Гафии. Дедо Микула хлопотал обо всем: заказал молебен, без шапки, с покрасневшими от слез глазами, киркой долбил мерзлую землю на кладбище — последнем пристанище своей приемной дочери. За одни сутки он еще больше постарел. Борозды на лбу стали глубже, глаза от бессонницы ввалились. Тихо падали на землю грустные снежинки.
Хоронили Гафию на второй день под вечер.
Мишка шел на кладбище, как во сне. Точно сквозь дремоту слышал, что говорила соседка:
— Не печалься, хлопчику. Кто умирает на рождество, тот в рай попадает. Вот и твоя мама в рай попадет.
«А кому ж и быть в раю, как не моей маме! — думал Мишка. — Только почему еще топчут землю поганы паны, которые отняли у мамы силы, здоровье. Отняли жизнь…»
Мамо!.. Мамусё!..
Когда же святая Мария отзовется? Когда она казнит толстого и самоуверенного Ягнуса? Когда накажет хортиков? Мама так верила, что кара сбудется! Каждый день становилась на колени перед иконой. Даже углубление осталось на земляном полу. Разве сможет Мишка спокойно смотреть на то утоптанное место? Ему бы идти и мстить за маму, за ее раннюю смерть.
Он пойдет! Пойдет!
Мишка сжимал кулаки, еле сдерживая в себе желание кричать на все село.
Но он молчал. Только слезы, обильные, горячие, заливали печальное мальчишеское лицо.
После похорон Ягнус объявил при нотариусе и свидетелях, которых уже успел напоить допьяна, что забирает хату вдовы за долги.
— Счету нет, сколько она была мне должна! А о Файне я, думаете, забыл? Такую корову бездельник недоглядел! Да на другого хозяина — давно бы их из хаты выгнал!
— Так оно и есть! — кричали пьяные свидетели. — Пусть Гафиин сынок богу молится за своего благодетеля!
— Этот «благодетель» отобрал у вдовы землю и даже не покраснел! — заметил кто-то ехидно из толпы.
— А здоровье у Гафии тоже не забыл высосать, паук усатый! — добавил чей-то густой бас.
— Мало ему нашей земли!.. Теперь на сиротское добро потянуло!
Ягнус сверлил глазами толпу, поворачивал голову в разные стороны, но разгадать, кто именно выкрикивал эти обидные для него слова, ему не удавалось. Он еле сдерживал ярость, с небрежностью хлопая кнутом по начищенному до блеска голенищу.
— Спрашивать я вас не буду! Хату я беру по закону!
— Бери! Твоя власть! Только запомни: придет время — подавишься! — выступил вперед дедо Микула, негодующий, грозный!
— Это о каком ты времени говоришь, старый пень? — На этот раз выдержанность и напускное хладнокровие изменили Ягнусу. — Следом за сыном хочешь пойти? Это я могу устроить хоть сейчас!
Резко взмахнув кнутом, он хотел уже было опустить его на спину Микулы, но люди стеной заслонили деда. Ягнус прочел в их глазах молчаливую угрозу.
— Не смей трогать старика! — грозно предостерег густой бас.
«Вот они как осмелели…» — подумал Ягнус и почувствовал, что по телу пробежала неприятная дрожь, будто рябь по реке перед грозой.
Почему-то ему вспомнился убитый Лущак. Взрыв тоннеля… Вспомнился и пожар, вспыхнувший осенью во дворе. На лице старосты отразился страх.
Мишка тянул дедушку за рукав:
— Пойдем, дедо! Пойдем отсюда!
Мальчик смотрел на старосту с нескрываемой ненавистью. Ягнус обижал его маму, выдал Палия, Андрея… Он и дедушку может погубить. А дедо теперь для Мишки самый дорогой человек на всем свете.
— А ну-ка р-разойдись! — наконец овладев собою, гаркнул Ягнус, быстро вскочил на коня и исчез в переулке.
Мишка облегченно вздохнул. Приятно было сознавать, что дубчане любят дедушку: они не дали его в обиду.
А староста тем временем вихрем влетел во двор. Привязал коня. С яростной силой пнул ногой ведро у колодца. Оно, загремев, покатилось до самых ворот. Жена, испуганная, выбежала ему навстречу.
— Уйди с глаз! — крикнул. Хлопнул дверью. Закрылся в комнате.
Но страх, как верный пес, проскользнул следом.
Недавно староста случайно подслушал в корчме разговор подвыпивших дубчан.
— Жандары в обрыв одного человека бросили, — рассказывал один из них, с длинной бородой. — А душа того человека, видно, безгрешная была, святая… Она слова на скале высекла, чтоб вставали люди и рвали свои кандалы, чтоб… — и, заметив, что Ягнус подслушивает, умолк.
В ту же ночь за ним приехала зеленая крытая машина…
На второй день Ягнус поднялся на выступ скалы, прочитал и… чуть не свалился в обрыв. Значит, кому-то известно, что здесь произошло осенью? Недаром тут появились слова, которые жгли Ягнуса огнем: «Поховайте та вставайте, кайданы порвите!..» Кто их выдолбил? Партизаны? Если они узнают, что он выдал Палия, ему несдобровать.
«А как сегодня на меня смотрели крестьяне!» — вспомнил Ягнус. Даже сейчас мороз по коже пробегает! Хорошо еще, что Ягнус не ударил сегодня того старого пня, Микулу. А может, донести на него? Теперь в селе есть жандармский пост. Жандармы быстро с ним расправятся. Нет! Надо быть осмотрительней. Время сейчас тревожное. «Кто его знает, как повернется жизнь? Вон как отступают немцы…» Не стоит ссориться с крестьянами из-за какого-то плешивого старика, которого в селе почему-то уважают больше, чем его, старосту.
Но и уступать им он тоже не собирается.
